Золотой дом - Салман Рушди

На дальнем конце галереи висело большое полотно, занавешенное простыней в брызгах краски. Апу отодвинул занавеску, и я увидел невероятную картину: просторный, детально выписанный ландшафт Манхэттена, с которого были удалены все машины и пешеходы, в пустом городе обитали только прозрачные фигуры, мужские в белом, женские в шафране: зеленокожие, одни парили над землей, другие повыше в воздухе. То есть и в самом деле призраки, но чьи призраки? Призраки кого?

Апу закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом выдохнул, улыбнулся слегка и открыл шлюзы прошлого.

– Долгое время, – заговорил Апу, – он контролировал нас с помощью денег, которые выдавал нам на жизнь, и тех денег, которые обещал нам в качестве наследственной доли, а мы делали, как он велел. Но контролировал он нас и другим средством, более могущественным, чем деньги: идеей семьи. Он голова, а мы – конечности, которые поступают так, как приказывает голова. Так нас воспитали, на старый манер. Безусловная преданность, безусловное послушание, без препирательств. Постепенно это рассеялось, но долгое время действовало, даже когда мы уже давно выросли. Уже не дети, но еще долго мы подпрыгивали, когда он прыгал, садились, когда он командовал “сидеть”, смеялись и плакали по его знаку. Сюда мы переехали главным образом потому, что он сказал: снимаемся и уезжаем. Но у каждого из нас имелись и собственные причины согласиться с его планом. Петя, разумеется, нуждался в поддержке, в немалом количестве. Для Д, пусть он тогда этого и не знал, Америка стала ключом к той метаморфозе, которую он желает или не желает, я не знаю, или он сам не знает, но по крайней мере здесь он может в этом разобраться. А что касается меня, я хотел убраться подальше от некоторых людей. От осложнений. Не финансовых: хотя одно время у меня были игорные долги, этот период остался уже позади. Но имелись романтические проблемы. Одна женщина разбила мое сердце, другая была малость сумасшедшей, по большей части в хорошем смысле слова, но не всегда в хорошем, и могла представлять для меня опасность, не физическую, опять‑таки сердечную, и еще третья, которая любила меня и так меня к себе прижимала, что я уже и вздохнуть не мог. Я порвал с ними всеми, или же они порвали со мной, это все равно, только они все не уходили. Никто никогда не уходит. Они кружили надо мной, точно вертолеты, слепя меня прожекторами, и я попался в перекрестье лучей, словно преследуемый полицией беглец. А потом мой друг-писатель, хороший писатель, сказал то, что насмерть меня перепугало. Он сказал: жизнь надо представлять себе как роман, допустим, из четырехсот страниц, а теперь сообрази, сколько страниц в этой книге ты уже исписал своим сюжетом. И помни, что с определенного момента уже не стоит вводить новых героев. С определенного момента ты остаешься с теми персонажами, которыми успел обзавестись. Так что тебе стоит подумать, как бы ввести в свою историю нового персонажа, пока не стало слишком поздно, ведь все стареют, даже и ты. Он сказал мне это как раз перед тем, как отец собрался переезжать. Так что, когда мой отец принял это решение, я подумал – это прекрасно. Даже лучше, чем обзаводиться новым персонажем здесь, где вокруг меня кружат бывшие, наводя прожектора. Теперь я сумею отбросить старую книгу и начать всю историю сызнова. Старая книга не так уж была хороша. И я сделал это, и вот он я, и теперь мне мерещатся призраки, потому что, когда пытаешься бежать от себя, тащишь себя с собой, вот в чем беда.

На его картине я разглядел теперь фигуры нависающих женщин-вертолетов и увидел маленький черный силуэт мужчины, съежившегося под ними, единственную фигуру с тенью на этом полотнище без теней. Преследуемый человек, призраки утраченного прошлого гнались за ним. А настоящее, понял я теперь, нестабильно, здания искривлены, искажены, словно увидены сквозь старое неровное стекло. Городской ландшафт напомнил мне “Кабинет доктора Калигари”, и это в свою очередь возвратило меня к первоначальному образу Нерона Голдена – главы преступного мира вроде доктора Мабузе. Я не стал об этом говорить, но спросил Апу насчет влияния немецкого экспрессионизма. Он покачал головой.

– Нет, искажения не условны. Это моя реальность.

У него начались проблемы с сетчаткой, дегенерация желтого пятна, “к счастью, влажного типа, потому что сухой тип неизлечим, просто теряешь зрение. И, к счастью, только в левом глазу”.

– Если закрыть левый глаз, все видится как обычно. А когда я закрываю правый глаз, мир превращается вот в это, – он ткнул большим пальцем в картину. – Вообще‑то, я полагаю, левый глаз видит истину, – добавил он. – Он видит все искаженным, безобразным, как оно и есть на самом деле. Правый глаз видит фикцию – нормальность. Так что у меня есть теперь истина и есть неправды, по глазу на то и на то. Удачно.

Несмотря на эту обычную для Апу сардоническую манеру, я видел, как он возбужден.

– Призраки реальны, – сказал он, раздухарившись. – По некоторым причинам мне удобнее сказать об этом такому антидуховному созданию, как ты.

(Я как‑то признался ему, что эпитет “духовный”, который применяется ныне ко всему от религии до физкультуры и фруктового сока, надо бы отправить на покой лет так на сто.)

– И это не наркотики, клянусь. Они просто появляются посреди ночи, но и посреди дня, у меня в спальне или на улице. Никогда не бывают плотными. Я вижу насквозь через них. Иногда они расплывчатые, растрескавшиеся, дефектные, как испорченная видеозапись. А иногда четко очерченные и ясные. Я просто тебе говорю, что вижу. Мне кажется, я теряю рассудок.

– Расскажи мне в точности, как это происходит, – попросил я.

– Иногда я ничего не вижу, – сказал он. – Иногда просто что‑то слышу. Слова, которые трудно разобрать – или же совершенно отчетливые. Иногда являются также образы. Что странно, они могут и не разговаривать со мной. Необязательно. Эти кружащие над головой бывшие – да уж, непременно, однако в целом это выглядит так, словно там где‑то жизнь продолжается, а я исключен из этой жизни, потому что сам устранился, и возникает сильное чувство, будто я что‑то сделал неправильно. Все они оттуда, из прежней моей страны, понимаешь? Все.

Улыбка с его лица исчезла. Он выглядел очень расстроенным.

– Я читал насчет природы видений, – сказал он. – Жанна д’Арк. Иоанн Богослов. Есть сходство. Иногда это мучительно. Иногда это возникает как будто изнутри, из области пупка, и словно выдирается из твоего тела. В другой раз они кажутся полностью внешними. После видения обычно вырубаешься. Очень изнурительно. Вот что я хотел тебе сказать. А теперь скажи, что ты об этом думаешь.

– Не так важно, что я думаю, – возразил я. – Скажи мне, что думаешь сам: отчего это происходит?

– Думаю, я плохо расстался с ними, – сказал он. – Я был в скверной форме. Уехал, не примирившись. Тут тебе непросто будет понять, про что я. Семейные духи гневаются на нас, божества места. Есть правильный способ делать такие вещи и есть неправильный: я, все мы, мы просто выдрались оттуда, оторвали тот край страницы, где были нарисованы, это своего рода насилие. Нужно примириться с прошлым. Сейчас у меня сильнейшее ощущение, что я больше не различаю свой путь. Как будто бы и нет пути вперед. Или – для того чтобы найти путь вперед, нужно проделать путь назад. Вот что я думаю.