Люди ночи - Джон Майло Форд

Черт! Опять он думает об Аллане и смерти. Все наводит его на мысли об Аллане и смерти.

–А точно ли Фауст обречен проклятью?– внезапно спросил Хансард.

–Вы хотите сказать, до того как…

–Да.

Эллен нахмурилась.

–Внешне все просто. Добрый ангел говорит, что он может покаяться, а злой – что не может, однако добрый ангел не может лгать.

–Пока все правильно,– сказал Хансард.

–Пока? Ладно, профессор Хансард. Вы спрашиваете, мог ли Фауст, после того как пренебрег всеми предостережениями касательно своей души, все же найти в себе силы для перемены.

–Дефект воли, я бы сказал.– Хансард откинулся на стуле и принялся грызть печенье.– Вам знакома доктрина непрерывного подтверждения?

–Непрерывного подтверждения? Это явно что-то очень сложное и наверняка папистское.

Хансард рассмеялся.

–Это не имеет никакого отношения к раю, дорогая моя. Доктрина гласит, что самолет, вылетевший сбросить атомную бомбу, должен поддерживать непрерывную связь со штабом, а штаб – высылать коды подтверждения, пока бомба не будет сброшена. Теоретически эту дрянь можно обезвредить даже после того, как ее сбросили.

–Утешительная мысль.

–Ведь правда же? Но только в современном военном деле есть такая штука, электронные контрмеры, которые специально рассчитаны на глушение каналов связи. Поэтому есть контрконтрмеры, и контрконтрконтрмеры, и так далее по зеркальному коридору. Если атомная бомба взорвалась, все становится в пятьдесят раз хуже из-за электромагнитных импульсов и радиации. Итак, если я это знаю, можно угадать, как поступят генералы, да?

–Разумное допущение.

–Итак, скажите: если известно, что все будут стараться заглушить сигналы, что перебои, хотя бы короткие, будут точно, неужели они и впрямь повернут назад, как только зеленый подтверждающий огонек погаснет на долю секунды? И это не учитывая, что экипаж бомбардировщика не знает точно, есть ли у них еще штаб и родина, куда можно вернуться.

–Такого мы не допустим,– весело сказала Эллен и добавила уже серьезнее: – Да, понимаю. Взяв курс на цель, трудно с него свернуть… или вы про потерю связи? Фауст обречен, поскольку разорвал канал связи с Богом. Очень христианско-мистически. Почти Чарльз-Уильямсовски[87].

–В этом я ничего не понимаю,– резко ответил Хансард.

Некоторое время оба молчали, потом Хансард сказал:

–Друг, о котором я вам говорил… Из-за которого это все…

–Да.

–Думаю… он заключил фаустовскую сделку.– У Хансарда сдавило грудь. Глаза защипало. Если он ошибается, то будет презирать себя.

Как будто уже не презирает.

Эллен сказала:

–И вы должны это понять?

–Да.

–Ясно.

И больше ничего.

Они просидели в гостиной минут двадцать, глядя друг на друга, но почти не шевелясь. Хансард чувствовал растущее напряжение – не честное и понятное сексуальное желание, а что-то бесформенное, тянущее внутренности. Что он хочет ей сказать, что хочет сделать? И что он скажет потом Анне, когда это все останется в прошлом, он вернется в уютный Валентайн-колледж и мотоциклисты не будут больше доставлять ему фотографии покойников с секретными материалами… Он чувствовал, что взорвется. Тут в дверь постучали, раздался голос и вошла Фелисия. Чары были разрушены. Эллен и Хансард встали. Эллен быстро глянула на Хансарда – это был почти невыносимый взгляд заблудившегося ребенка – и ушла на кухню помогать с ужином.

Хансард, прихлебывая холодный чай, чтобы немного привести себя в чувство, оглядывал гостиную и читал предметы на стенах. На каминной полке, такая заметная, что удивительно, как он не заметил ее раньше, стояла фотография молодого человека в военно-морской форме. У Питера Максвелла были прямые короткие волосы, аккуратные усы и широкая улыбка. Внешность, конечно, ничего не значит – сексуальный маньяк или домашний насильник может выглядеть точно так же. Но Хансард понимал, каким был Питер Максвелл – по фотографии, по его вдове, по овсяному печенью его матери, и ему было бесконечно жалко, что они не познакомились… жалко и досадно, что дурацкая Фолклендская война лишила его этого шанса. «Будь проклят тот, кто выдумал войну»[88], – сказал он вслух и вдруг ощутил какое-то движение сзади.

–Это ведь цитата из Кристофера Марло, да, Николас?– весело спросила Фел Максвелл.

–Да, верно,– смущенно ответил Хансард.

–Да,– сказала она после недолгого молчания.– Я действительно много читаю. Могла ли я читать что-нибудь из ваших книг?

–Вряд ли… книга всего одна, и узкоспециальная.

–Про историю?

–Да… про методы исторических исследований, вообще-то. Скучная.

–Я попробую ее отыскать. Я, как сказала, читаю, и еще бывают гости, но последнее время не так уж много. Раньше приезжали друзья Питера, с подружками, здесь бывало весело… теперь не приезжают. Наверное, думают, будто мне это тяжело.– Она покачала головой.– Что ж. Ужин, должно быть, готов. Идемте… Ой, кстати, Николас…

–Да… Фел?

–Вы играете в кункен?

После ужина они играли часа два, Хансард щедро проигрывал Фелисии. Потом она обняла Эллен, пожелала обоим спокойной ночи и ушла в дальнюю часть дома.

–Я… э… доброй ночи, Эллен,– сказал Хансард и ушел на второй этаж, оставив ее сидеть у камина, отражавшегося желтыми бликами в ее глазах.

Он вошел в спальню и закрыл дверь – медленно-медленно, чтобы не скрипнула ни одна петля.

Комната была совершенно невероятная, что-то из старого романа или из воскресного приложения к «Нью-Йорк таймс». На двуспальной пуховой постели лежало стеганое покрывало ручной работы, на стене висела вышивка с охотничьей сценой, кроме электрических ламп были керосиновые. У маленького камина стояло деревянное кресло-качалка с плетеным сиденьем, а рядом на столе – электрический чайник и тарелка с печеньем. Его дорожная сумка была открыта, на кровати лежали его халат, пижама и домашние тапочки.

Хансард включил чайник и переоделся. Когда он начал устраиваться в кресле с письмом Уолсингема, ему пришел странный каприз: он зажег керосиновую лампу (спички лежали рядом) и выключил электричество. Если выкрутить фитилек, света как раз хватало и получалось очень уютно. Хансард заварил чайный пакетик, сел в кресло-качалку, откусил печенюшку.

«Вы задали великий вопрос…» – начиналось письмо.