Мечта о Просвещении - Энтони Готтлиб

Поскольку монады не имеют частей, Лейбниц утверждал, что они не могут ни распадаться, ни увеличиваться. Каждая монада, кроме одной, возникла в момент сотворения мира и исчезнет только с концом мироздания. Исключением является Бог – самая могущественная монада, пусть и отличная от всех остальных в некоторых отношениях. Бог Лейбница обладает всеми обычными атрибутами божества монотеиста: Он вечный, совершенный, всезнающий, всесильный и милосердный творец всего и никогда не объединяется с чем-либо столь непритязательным, как материя.

Монады соподчинены «предустановленной гармонией»[517], которая была организована Богом при создании каждой монады и внедрении в них зачатков всей будущей деятельности. Лейбниц сравнивал это с такой картиной:

Это напоминает аналогию с двумя синхронизированными, но несвязанными часами, которую некоторые философы предыдущего поколения использовали для описания связи между разумом и телом[519]. Когда одни часы показывают 12, другие бьют полдень, и, когда я захочу поднять руку, она поднимется, – но ни в одном случае, согласно этой теории, одно событие не вызывает другое. Лейбниц использовал эту идею двух часов для объяснения взаимосвязи ума и тела, а также для объяснения гармоничного поведения монад.

Хотя каждая монада отрезана от всего остального, кроме Бога, она в некотором смысле отражает состояние любой другой монады. Таким образом, каждая монада является «зеркалом универсума»[520]. Она содержит не только «следы всего, что с ней происходит»[521], но и следы «даже того, что происходит в универсуме, хотя только один Бог в состоянии распознать их»[522], говорил Лейбниц. Философ называл эти следы «перцепциями», то есть восприятием, несмотря на то что многие из них, по его словам, бессознательны. Мы не можем знать, каким образом каждая сотворенная монада запечатлевает остальные. Лейбниц сравнивал ситуацию с человеком, слышащим рев моря: «…я слышу отдельные шумы каждой волны, из которых слагается этот общий шум, но не различаю их»[523].

«Перцепции» каждой монады различны, потому что они отражают Вселенную с уникальной точки зрения, и эти перцепции меняются по мере дальнейшего развития. Изменения приходят, как всегда, изнутри. Всем монадам свойственна склонность – или «аппетиция», как называл это Лейбниц, – переходить от одной перцепции к другой. Только высшие монады имеют осознанные желания и явные цели, побуждающие их действовать, но все монады стремятся к самореализации, стараясь выполнить внедренные в них предназначения. Для Лейбница всякая деятельность требует своего рода жизни, поэтому можно сказать, что каждая монада жива.

Как мы и всё остальное содержание видимой вселенной вписываемся в этот заколдованный мир? Лейбниц мучился с этим вопросом, но был уверен в двух вещах. Во-первых, единственные объекты, которые имеют «абсолютную реальность»[524], – это монады. Во-вторых, монады являют собой разумы или подобны разумам, потому что у них есть перцепции и аппетиция.

В наши дни философы не видят особого смысла в разговорах о том, что абсолютно реально. Нечто либо существует, либо нет, и здесь не может быть перевалочных пунктов. Но во времена Лейбница подразумевалось, что реальность имеет разные степени, отчасти потому, что философы унаследовали концепцию «субстанции», согласно которой одни вещи существуют сами по себе, в то время как другие существуют только в качестве явлений второго порядка[525]. Лейбниц определял субстанцию как «абсолютное существо»[526] или «бытие, сущее в себе»[527]. По его словам, монады – единственные истинные субстанции, потому что только они самодостаточны. Все физические объекты и физические силы каким-то образом «происходят от них»[528]. Но в каком смысле физические вещи являются следствием монад?

Лейбниц пытался объяснить это себе, сравнивая материю с радугой и паргелием (то есть ореолами, которые иногда видны вокруг Солнца). Идея состоит в том, что радугу могут наблюдать все, и она имеет причину в природе. Тем не менее она не совсем такая, какой кажется. Аналогично физические тела тоже не совсем такие, какими кажутся, а суть лишь проявления, каким-то образом обнаруживаемые монадами. И все же эта аналогия слишком натянута, чтобы хоть как-то помочь. Радуга и паргелий возникают как результат поведения света, попадающего в капли воды или кристаллы льда в земной атмосфере. Но монады – в отличие от света, воды и льда – не являются физическими объектами, поэтому неясно, в каком смысле столы, стулья или горы возникают из-за них подобным же образом.

В некоторых местах Лейбниц писал, будто физический мир представляет собой своего рода координированное видение, общее для всех монад: его следует объяснять «исключительно посредством перцепций монад, функционирующих в гармонии друг с другом». Наверное, он имел в виду, что реальность повседневных вещей заключается в последовательности персональных фильмов, которые монады смотрят в своем лишенном окон одиночестве. Каждый фильм изображает мир с точки зрения одной монады; соедините фильмы, и у вас будет Вселенная. Это увлекательная идея, но никто не знает, что с ней делать или как согласовать эту концепцию с другими написанными им работами.

Лейбниц не стал заходить так далеко, как «тот, из Ирландии, нападающий на реальность тел»[529]. Он имел в виду Джорджа Беркли, великого чудака англоязычной философии, который в своем «Трактате о принципах человеческого знания» (1710) позорно утверждал, что понятие материи бессмысленно и не существует ничего, кроме Бога и некоторых других разумов и их перцепций. Епископ Беркли, кем он стал позже, жестко критиковал Локка и других сторонников «механистической философии». Некоторые из рассуждений Беркли настолько изобретательны, что их до сих пор активно изучают философы, хотя почти все они считают его основные выводы вдвойне абсурдными. Мало того, что Беркли полагал, что сознание и его восприятие – единственное содержание Вселенной, он также утверждал, что этот тезис соответствует простому здравому смыслу и будет принят любым обычным человеком, не испорченным плохой философией. В своем экземпляре «Трактата о принципах» Лейбниц отметил: «…многое здесь… правильно и близко моему собственному мнению. Но выражено все это парадоксально. Ибо незачем говорить, что материя – ничто. Достаточно сказать, что она есть явление, подобное радуге»[530].