В огонь и в воду - Амедей Ашар

— Вели сейчас же кому-нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шаржполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке… Ступай!

Лакей вышел; овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой и громким голосом сказал Гуго:

— Теперь графиня де Монтестрюк извещена о нашем походе, и нам остается обоим, тебе и мне, думать только об исполнении нашего долга… И если нам суждено умереть, то умрем же со шпагой наголо, лицом к врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!

Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Гуго появился в Лувре, там только и было речи, что об этой новости. Сторонники герцога де ла Фельяда злились ужасно. Все спрашивали себя, благодаря какому волшебному влиянию одержана такая блистательная победа? Расспрашивали Монтестрюка, зная о его связях со счастливым избранником, но он притворился тоже удивленным.

На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему и спросила:

— Довольны ли вы, граф, изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?

— Кто может быть ею более доволен, чем я?.. Теперь мне не остается желать ничего более!

Она сделала кокетливую мину:

— Уверены ли вы в этом?.. Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в экспедиции, в которую стремится отправиться все дворянство?

— Да, графиня, и я пойду первым, если получу разрешение короля.

Графиня де Суассон еще раз улыбнулась.

— Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтобы ваше желание осуществилось.

Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что все дворянство Франции стремилось участвовать в Венгерском походе. С некоторых пор все добивались разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда об экспедиции было объявлено официально, порох вспыхнул. Все бредили только войной в далеких и незнакомых странах, войной, обещавшей возобновление романов рыцарства. Графа де Лувуа осаждали просьбами.

Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал Венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать — был в восхищении, кто боялся остаться во Франции — был в отчаянии. Можно было подумать, что дело касается спасения монархии.

Как только о назначении графа де Колиньи было объявлено, Гуго одним из первых явился к королю с просьбой разрешить ему идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.

— Я имею честь, — сказал он, — состоять в свите вашего величества, но мне не терпится ухватиться за первый представляющийся случай доказать государю мое усердие. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто будет сражаться во славу вашего имени!

— Вы правы, — сказал король. — Я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии так же точно, как окружает в Лувре. — И, обращаясь к толпе придворных, король прибавил: — Если бы дофину, сыну моему, было хотя бы десять лет, я бы и его послал в поход.

Эти слова, разнесенные стоустой молвой, только подлили масла в огонь. Графа де Лувуа, который разделял уже с отцом своим, канцлером Ле Телье, дела в военном министерстве, буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти и смотреть не хотели. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что вскоре даже пришлось ограничить выдачу разрешений.

Среди всеобщего волнения трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной своей фантазией в объятия Гуго де Монтестрюка.

Какое место в своей жизни она отводила этой связи, в которой любопытство играло более значительную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. К интригам она привыкла с юности. Должность обергофмейстерины при королеве, доставленная ей всемогущим дядей, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду. Под ее глубокой, беспощадной и тщательно скрываемой ненавистью к герцогине де Лавальер таилась еще упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой ее честолюбия. И вот в самом разгаре ее происков и волнений она неожиданно встретилась с Гуго.

В ней родилось беспокойство, которого она преодолеть не могла и которое становилось тем сильнее, чем больше она старалась от него отделаться; что было сначала минутным развлечением — стало для нее теперь вопросом самолюбия. Олимпия хотела всецело завладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая сумела когда-то пленить самого короля и могла опять пленить его и у ног которой была половина двора.

Бывали часы, когда Гуго поддавался ее чарам; но чары эти быстро развеивались, и тогда он чувствовал что-то совсем не похожее ни на нежность, ни на обожание. Сказать по правде, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был Гуго; она видела ясно, что все кокетство ее, все усилия оживляли его только на одну минуту.

Если бы он был влюблен, если бы он трепетал от волнения, она, наверно, оттолкнула бы его через несколько дней, но, раз он был равнодушен, ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.

Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался уже уходить из комнат королевы, Гуго увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особенное значение. Был ли он счастлив или недоволен? Этого он и сам не знал.

Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Гуго в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.

Никто не ожидал его, чтобы проводить, но память у него была свежая. Он пошел по дорожке, поднялся на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темную переднюю, отворил одну дверь, почувствовал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату.

Но на этот раз Гуго не увидел самой богини храма. Веселый смех показал ему, что она ждала его не в этом приюте, все очарования которого были им уже изведаны. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами. Улыбка играла на ее губах, глаза горели ярким пламенем.

— Не хотите ли поужинать? — спросила она, указывая ему место рядом с собой.

— В полночь?

— Рассвет еще не скоро, — продолжала она с улыбкой.

Он поцеловал ее руки и сказал:

— Как бы он ни был далек от того часа, который приводит меня к вашим ногам, он все-таки слишком близко.

— Разве вы меня любите?

— Неужели вы в этом сомневаетесь?