Опыт нелюбви - Анна Берсенева

И, главное, не он ли написал ей совсем недавно: «Не понимаю, как ты, Кирка, о российской экономике у себя в газете пишешь? Что это такое, по-твоему? По-моему, экономика – это наука, в которой, как во всякой науке, действуют объективные законы. А не указания начальства. Экономика такой огромной страны, как Россия, это сложнейший живой организм. И когда он начинает функционировать только по указаниям начальства, это имеет самые плачевные перспективы, да и вообще должно называться не экономикой, а как-то иначе».

Очень сердитый был пассаж! И справедливый. Как все, впрочем, что Царь когда-либо говорил.

И что в таком случае означает это его «насовсем»?

– Федь, – осторожно спросила она, – тебя что, с работы выгнали?

– Нет. У меня же своя фирма. Кто бы меня выгнал?

– А что тогда случилось?

– Можешь считать, что мне надоело жить в иностранной среде и говорить на иностранном языке.

– А на самом деле?

– Что – на самом деле?

– Ну, ты сказал: можешь считать, что… А на самом деле это не так?

– Кира, – поморщился он, – ты всегда отличалась чрезмерной рациональностью мышления.

Здрасте! Это она, оказывается, чрезмерно рациональная! Кто бы говорил.

– Когда можно будет с этим твоим девиантным познакомиться? – как ни в чем не бывало поинтересовался Федор.

– Не знаю. – Стоило Кире вспомнить про Тихона, как ей стало не до Федькиных упреков. – Он меня сегодня выгнал.

– Как выгнал?

– Да вот так. Сказал: вали отсюда. Или нет, не вали, а валите.

– Все-таки некоторые признаки воспитания имеются, – усмехнулся Федор.

– Не обольщайся. Воспитанием он не обезо-бражен. Нет, ну надо же, чтобы именно мне повезло им заняться! Ей-богу, Федь, вот поставь в рядок сотню женщин и выбери одну, которой это меньше всех подходит, – это буду я. Варя твоя, кстати, не родила еще? – спросила она.

– Беременная.

– Ух ты! Поздравляю.

– Не с чем.

– Да ладно, это глупые суеверия. Родит, куда она денется? А когда?

– Через два месяца.

– В Штатах, конечно?

– Да.

– Ребенка, может, когда-нибудь президентом США выберут, – улыбнулась Кира.

Ей не хотелось думать о Тихоне. Она отодвигала от себя мысли о своем с ним будущем. Оно было неизбежно, как приход зимы, и так же, как о скором приходе зимы, думать о нем было тоскливо.

– На его «валите» обращать внимание не стоит, – сказал Федор.

– Ага, не стоит!

– Точно, точно, – усмехнулся он. – За эпатажным поведением обычно ничего серьезного нет. Артистичность натуры, возможно. Не более того.

– Ну, не знаю, – покачала головой Кира. – Орал он на меня так, что я порадовалась, у него ножа под рукой нет. Глаза так сверкали… – Она и теперь вздрогнула, вспомнив это. – На артистичную натуру это не было похоже.

– С кем он сейчас? – спросил Федор.

– С Норой.

– Кирка, что ж ты, в таком случае твердишь, что это жуткий монстр?

– Да я не…

– Нора не стала бы иметь дело с подонком, – твердо сказал Федор. – Даже с двенадцатилетним.

А ведь правда! Как ей самой не пришла в голову такая очевидная мысль?

Кира повеселела.

– Я думаю, его стоит привезти в Кофельцы, – сказал Федор. – Как я ввалюсь к нему в квартиру с инспекцией? А там само собой получится – зашел сосед за солью.

– Ты позамысловатее что-нибудь придумай, чем соль, – посоветовала Кира. – Тихон недоверчивый, как первобытный человек. Всех в каких-то кознях подозревает.

– Ладно, за хлоридом натрия приду, – кивнул Царь.

Отвезти Тихона в Кофельцы Кира попросила Нору. Сама она даже заговаривать с ним о поездке не стала. Ясно же, что это будет бессмысленный разговор.

Вообще, бессмысленность и безнадежность всей этой затеи сделались для нее очевидны сразу после того, как Федор ушел и она осталась дома одна.

Он ушел, и стало так тихо, так мрачно и тягостно, как будто жизнь кончилась. Кира даже телевизор включила, хотя в это время, не поздним еще вечером, по всем каналам шли сплошные сериалы, которые она воспринимала с недоумением. Посмотреть что-нибудь про бандитов было бы, пожалуй, интересно, но очень уж убогими получались бандиты в этих фильмах. Да и сыщики, которые их ловили, тоже не поражали воображение.

Кира смотрела про бандитов десять минут, пятнадцать… От того, что режиссер и оператор применяли какие-то художественные приемы – она распознала панорамирование и рапид, – ничтожество фильма лишь проявлялось отчетливее, делалось совсем очевидным.

Она выключила телевизор. Не отвлекает это кино от безнадежных мыслей, никак не отвлекает!

Кира никогда не могла понять, что такое неодолимые обстоятельства. Народная мудрость: «Из безвыходной ситуации всегда есть хотя бы один выход – там же, где и вход», – казалась ей хоть и банальной, но правильной.

Ну что значит: «Я не мог поступить иначе»? Война, что ли, и ты пионер-герой, и враги требуют, чтобы ты выдал партизан, а ты знаешь, что выдать их нельзя? Она была уверена, что безвыходность, о которой так любят поговорить, в девяноста девяти случаях из ста является мнимой или есть следствие малодушия того, кто о ней рассуждает.

И вот теперь она сама попала в такие обстоятельства, в которых что ни сделай, все будет или безрадостно, или бессовестно.

Кира даже спать легла пораньше в надежде на то, что утро вечера мудренее. Но надежда что-то не оправдывалась. Утро-то утро, но его ведь еще дождаться надо. А как его дождешься, если сон к тебе не идет и мысли в голове гудят только унылые?

Она еще в детстве поняла, что подсчет слонов или овец заснуть ей не помогает. Слишком цветистое у нее было воображение, чтобы его могли пересилить однообразные животные. Но в детстве же Кира и отыскала подходящий лично для себя способ: сильнее ее воображения были только воспоминания, и, погружаясь в них, она постепенно успокаивалась и засыпала.

Не сказать чтобы ее жизнь была полна каких-то необыкновенных событий, но воспоминаний за тридцать два ее года скопилось много, и что с того, если кому-то постороннему они показались бы незначительными? Они для посторонних и не предназначены.

Кира лежала без сна, смотрела в давно не беленный потолок и ждала, которое из воспоминаний поможет ей уснуть.

Но не помогало ни одно. Однообразны они были почему-то. Как овцы.

То какой-то беленький платочек ей виделся – она хотела завязать его у себя на голове так, как Люба умела завязывать. Но у Любы это получалось легко, а у нее вообще никак не получалось.