Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон

степени власти поддержали эту активность. Придерживаясь мнения популярного и до революции, некоторые партийные идеологи, теоретики общественных наук и видные педагоги считали, что краеведение естественным образом способствует возникновению более сильных патриотических настроений среди населения[298]. Они стряхнули пыль с идей Пиксанова об областных культурных гнездах и в несколько измененной форме ввели их, наряду с другими принципами и программами, давно связанными с термином «краеведение», в учебные программы как средних школ, так и высших учебных заведений. В 1960-е годы идеи Пиксанова пользовались бóльшим успехом, чем в 1920-е: появилось множество книг, в которых предпринимались попытки описать историю и влияние различных провинциальных культурных центров, создавались клубы и учебные кружки, привлекавшие восторженных участников[299].

В Ленинграде, где изучение истории литературы стало особенно популярным, молодые энтузиасты, роясь в местных библиотеках и архивах, быстро обнаружили книги, написанные их предшественниками начала XX века: Голлербахом, Яцевичем и Анциферовым. Поскольку, как я уже отмечала, значение термина «краеведение» в постсталинскую эпоху изменилось, расширившись и включив в себя почти все, что когда-либо было написано о городе, все работы этих авторов теперь можно было без колебаний назвать примерами литературного краеведения. Больше не имело значения, когда они были созданы и считал ли автор себя краеведом или нет; все тонкие различия, казавшиеся столь важными работникам культуры в 1920-х годах, исчезли. Экскурсионный институт и Общество изучения и сохранения Старого Петербурга теперь повсеместно считались «центрами русского краеведения». Все книги, статьи и экскурсии Анциферова, а также все, что написали о городской литературе Голлербах и Яцевич, по умолчанию стало классическими произведениями литературного краеведения.

В этой главе рассматриваются три произведения, которые часто называют ранними шедеврами «петербургской школы литературного краеведения»: «Душа Петербурга» Анциферова, «Город муз» Голлербаха и «Пушкинский Петербург» Яцевича. На самом деле эти тексты, не созданные организованным краеведческим движением 1920-х годов и даже не испытавшие его влияния, эстетически и философски далекие от регионального литературоведения, вдохновленного теорией Пиксанова о «культурных гнездах», представляют собой уникальную местную традицию, продукт условий и событий, характерных для Санкт-Петербурга начала XX века. Взятые вместе, они представляют собой превосходный пример того интеллектуально стимулирующего, творческого и глубоко личностного культурного исследования, с которым в конечном итоге стало ассоциироваться понятие «литературное краеведение».

Осень 1919 года, самый мрачный период Гражданской войны, Анциферов провел со своей женой Татьяной в маленьком городке недалеко от Павловска. Из-за дизентерии они недавно потеряли двух маленьких детей и устроились на работу в детский дом в надежде найти какую-нибудь цель, которая помогла бы им преодолеть горе. Войска Юденича продвигались к Петрограду, и школу отрезали от снабжения. Она неоднократно подвергалась обстрелам и была захвачена сначала одной армией, а затем другой. Годы спустя Анциферов вспоминал:

…я смотрел в сторону любимого города, стараясь понять, что означало зарево, что оно сулило Петрограду! Ведь решалась его судьба. Я стал писать об этом городе, о его трагической судьбе. И назвал его городом «трагического империализма», как А. Ахматова «Город славы и беды». Это было время, когда я работал над книгой, которую позднее решился назвать «Душа Петербурга»[300].

В этом кратком отрывке Анциферов создает для читателя полную картину, привязывая свое самое известное произведение к определенному времени и месту, конкретной визуальной и эмоциональной перспективе. Автор описывает, как с выгодной позиции за пределами Петрограда он оглядывался назад и размышлял о судьбе своего любимого города, возможно, в каком-то смысле все еще неясной, но явно «трагичной». Трудно не заметить апокалиптический подтекст: предполагаемое красноватое сияние вокруг старой столицы, взгляд автора на обреченный мегаполис.

Какой городской вид вспоминает Анциферов в этом отрывке? Действительно ли он однажды днем осенью 1919 года смотрел на Петербург с этого места? Возможно, но столь же разумным кажется истолковать эту сцену в переносном смысле, увидеть в ней прежде всего нарративную перспективу «Души Петербурга». В своей книге Анциферов часто говорит о городе так, как будто его отделяет от Петербурга огромная пропасть, как будто город каким-то образом был разрушен или исчез из поля зрения. «Если же Петербург не столица, то нет Петербурга», – говорит Анциферов, повторяя строчку из посвященного этому городу дореволюционного романа Андрея Белого, которая с переездом правительства в Москву в 1918 году стала казаться поразительно пророческой. Завершая цитату, он затем добавляет от себя: «Это только кажется, что он существует» [Анциферов 1991: 170][301].

Исчезла сует суетствий.

Медленно ползут трамваи, готовые остановиться каждую минуту. Исчез привычный грохот от проезжающих телег, извозчиков, автомобилей. Только изредка промчится автомобиль, и промелькнет в нем военная фуражка с красной звездой из пяти лучей. Прохожие идут прямо по мостовой, как в старинных городах Италии. Постоянно попадаются пустыри. Деревянные дома, воспоминания о «Старом Петербурге», уцелевшие благодаря приютившимся в них трактирам и чайным (много эти питейные учреждения спасли старины!), теперь сломлены, чтобы из их праха добыть топливо для других домов: так самоеды убивают собак в годину голода, чтобы прокормить худшими лучших. Зелень делает все большие завоевания. Весною трава покрыла более не защищаемые площади и улицы [Анциферов 1991б: 172–173].

Город был захвачен враждебной армией, по крайней мере метафорически, он лежит в руинах, он начал пожирать сам себя.

Прекратился рост города. Замерло строительство. Во всем Петербурге воздвигается только одно новое строение. Гранитный материал для него взят из разрушенной ограды Зимнего дворца. Так некогда нарождающийся мир христианства брал для своих базилик колонны и саркофаги храмов древнего мира. Из пыли Марсова поля медленно вырастает памятник жертвам революции. Суждено ли ему стать пьедесталом новой жизни, или же он останется могильной плитой над прахом Петербурга, города трагического империализма? [Анциферов 1991: 173].

В опубликованных версиях «Души Петербурга» этот тревожный вопрос следует примерно за три страницы до окончания книги и сразу же сопровождается датой: сентябрь 1919 года. Он представляет собой осторожную остановку, первый вывод, привязанный к определенному времени: «Вы помните, когда мы задавали себе этот вопрос?» Анциферов на мгновение, кажется, дает подсказку своему читателю, а затем текст снова устремляется вперед. Две короткие главы являются дополнениями к «Душе Петербурга» – первое датировано 12 марта 1922 года, второе осталось без даты[302]. В них Анциферов чуть более уверенно говорит о будущем своего города, как будто мир и новая экономическая политика дали ему новую надежду: «Пройдут еще года, и на очистившихся местах создадутся новые строения, и забьет ключом молодая жизнь. Начнется возрождение Петербурга. Петербургу не быть пусту» [Анциферов 1991: 173–174]. Однако, несмотря на то что 1922 год завершился довольно ярко, возрождение остается вопросом будущего. Санкт-Петербург того времени все еще лежит в руинах:

Проходят дни, года. Года, века. Destructio[303] Петербурга продолжается. На Троицкой площади снесены цирки. За ними ряд домов; образовалась новая площадь. За ней трехэтажный каменный дом, весь внутри разрушен, и сквозь него открывается целая перспектива руин. А там дальше в сторону огромный массив недостроенного здания и разоренный семиэтажный дом, а рядом с ним остаток стены и лестницы малого дома, похожий на оскал черепа.

Вот урочище нового Петербурга! Исчезают старые дома, помнившие еще Северную Пальмиру. На окраине, у Смоленского кладбища, воздвигнут новый высокий дом, единственный во всем городе: Крематориум.