Индейское лето - Евгения Перова

– Лев Николаевич, можно?

Из-за двери доносится раздраженный рык, но Лена все равно входит.

– А, это ты, – голос главврача заметно смягчается. – Ну что, болит? Температура опять?

– Нет, нет, у меня все хорошо. Лев Николаевич, я хотела вас попросить! Не могли бы вы проявить мужскую солидарность?

– Что я должен проявить?!

– Солидарность. Мужскую! Понимаете, в пятьсот пятую к Северьяну жена пришла. Бывшая.

– Ну и?

– Если она еще полчаса там побудет, придется его в реанимацию везти.

– Что, так плохо?

– Ужасно.

– А тебе, конечно, до всего дело есть! Ладно, допишу и приду. Ну хорошо, хорошо, прямо сейчас! Пойдем.

Лев Николаевич встает и оказывается с Лену ростом – невысокий, коренастый, решительный. В его облике и в самом деле есть что-то львиное: высокий выпуклый лоб, пышная седина.

– Как сама-то?

– Спасибо, хорошо!

– Стихов новых не сочинила?

– Сочинила.

– Ну-ка!

Они останавливаются посреди коридора, и Лена негромко читает:

– Грустно что-то! – неодобрительно говорит главврач. – Вот про йогурт мне больше понравилось. Как это там: «За что же йогуртом кормить русского поэта!»

– Травить! За что же йогуртом травить русского поэта!

– Хорошо! И про водочку: «Запотевший шкалик водки на лимонных корочках»! Здорово!

– Спасибо.

– Та-ак! Это что такое?

Он решительной походкой направляется к посту, оттуда порскает сестра и начинает что-то объяснять. Врач отмахивается от нее и бежит дальше. Всё вокруг встает по стойке «смирно». Сестры, болтавшие на углу, разбегаются в разные стороны, а двое больных, сидевших в креслах, делают судорожные попытки встать. Одному это удается, и он стремительно скрывается в палате, другой остается сидеть, понурив голову.

– Ну что, Сидоров? Трепещешь? То-то же! Смотри, в следующий раз такую клизму вставлю, мало не покажется!

– Да, Лев Николаич! Да как бог свят!

Врач открывает дверь в пятьсот пятую палату, на мгновение голоса становятся слышней, и до Лены доносится: «Никогда! Никогда ты меня не понимал!» Потом все стихает, и слышится только неразборчивое рокотание Льва Николаевича. Через некоторое время дверь открывается. Врач пропускает Лиду вперед: «Только после вас!» Лида выходит, он за ней. Лев Николаевич подмигивает Лене и вежливо, но настойчиво выпроваживает элегантную даму с заплаканными глазами к выходу. Низенькая женщина с рыжим начесом, до этого жадно ловившая проникавшие сквозь дверь звуки, подбегает к Лене:

– Это его жена приходила, да? Северьяна этого? Ой, какая элегантная! Бедная, бедная! Бросил красавицу! А она ему и то принесла, и это! Ах, мужики – такие сволочи! Правда? Леночка, правда? Уж мы-то с вами знаем! Уж нам ли не знать! Мой второй муж…

* * *

Вечер следующего дня. Лена и Сева сидят в холле перед выключенным телевизором и тихо разговаривают. Мимо изредка проходят гуляющие больные и сестры, медленно проползает маленькая старушка-уборщица, похожая на взъерошенного ежика – она не столько моет пол, сколько опирается на швабру, везя ее перед собой. Рыжая дама плавно дефилирует в отдалении, время от времени проплывая мимо с жеманной улыбкой. Видно, что ее разбирает любопытство. Вдруг в конце коридора появляется дочь Лены Лика – высокая тоненькая девушка-подросток с рюкзаком и в высоченных тяжелых ботинках.

– Здрасте! – говорит она неожиданно низким голосом, приблизившись.

Сева, поклонившись Лике, встает и отходит, а к нему тут же устремляется рыжая дама.

– Это кто? – подозрительно прищурившись, спрашивает у матери Лика, кивая в сторону Северьяна.

– Кто-кто… Жак Ив Кусто.

– Ма-ам!

– Ну кто это может быть, детка? Больной из соседней палаты.

– Не называй меня деткой! Нет, ты смотри, только из реанимации, а туда же!

– Куда – туда же?! Что ты такое говоришь?!

– А то я тебя не знаю!

– Ладно, как ты там одна справляешься? У бабушки была?

– Да все хорошо, не парься! Бабка – порядок! Вчера к ней ездила. Она ничего, молоток, только всю дорогу меня Владиком называла.

– А ты?

– А я не сопротивлялась. Владик – так Владик. Нам, татарам, все равно.

– А Мося?

– Ну, Моська вообще лучше всех!

– Мосечка! Сколько ты с ней гуляешь, минут десять небось? Все в интернете сидишь?

– Да знаю я, знаю, сколько гулять. Как сама-то? Вот я тебе тут принесла йогурты всякие, соки…

– Да зачем, детка! Я скоро уже дома буду!

– Скоро! – детка начинает подозрительно шмыгать носом.

– Ну-ну, что ты, зайка!

Они обнимаются и некоторое время сидят, прижавшись друг к другу. Потом Лика отстраняется и вытирает слезы.

– Стенгазета там, в коридоре – твоих рук дело? – сурово спрашивает она, шмыгая носом.

– Моих.

– Опять ты за свое, никуда тебя отпустить нельзя! Тут же самодеятельность какая-то начинается!

– Да ладно, не ворчи! Ой, что я тебе расскажу! У нас тут такое было!

– А что?

– Тут одна толстуха поступила – грыжу удалять. А перед операцией вечером ужинать нельзя, и клизму на ночь делают…

– Фу-у!

– Ничего, дело житейское! А она натрескалась на ужин, ей еще и утром клизму засадили. Иду я и вижу дивную картину – мчится эта толстуха по коридору, за ней сестры с каталкой бегут и кричат: «Куда, куда! На каталку!» А она им: «Щас, щас, я только в туалет сбегаю!» Анестезиолог мрачный в дверях операционной стоит: «Что это такое, почему больная до сих пор не на каталке?» А сестры ее никак поймать не могут.

– Ой, да сочиняешь ты все!

– Как бог свят, как Сидоров говорит.

– А что Сидоров? Попало ему?

– А то!

– Сочинила чего-нибудь?

– Ни дня без строчки!

– Ну, прочти, что ли.