"Черные эдельвейсы" СС. Горные стрелки в бою - Иоганн Фосс

Встретив в этом секторе ожесточенное сопротивление и не оставляя надежды развернуть массированное наступление, американцы стремились нанести нам как можно больший урон, в то время как сами всячески пытались избежать потерь. После отступления из Рейпертсвейлера их и наши передовые части старались держаться друг от друга на почтительном расстоянии. Обе стороны предпринимали разведывательные вылазки. В нашем случае в состав разведотряда обычно входил Генрих и еще несколько человек, в том числе и я; судя по количеству взятых «языков» — Генрих даже получил Железный крест плюс недельный отпуск — наши действия имели успех. От взятых в плен «языков» наше командование узнало, что американцы пока не собираются возобновлять наступление, которое они приостановили в середине декабря. Вместо этого они обрушили на нас всю мощь своей артиллерии, с каждой новой неделей усиливая обстрел наших позиций. Время от времени до нас доходили известия о тяжелых потерях, особенно в тыловых эшелонах. Случалось, что при попадании в блиндаж крупнокалиберного снаряда в одночасье погибал целый взвод, и мы с горечью понимали, что наша собственная артиллерия не в состоянии дать достойный отпор, учитывая перевес противника в воздухе. В общем, мы держались как могли, зная, что никакой крупномасштабной операции не предвидится, чувствуя, как боевой дух потихоньку оставляет нас. Настало время оставить позиции.

Мы передали их другому подразделению, а сами провели несколько дней в тылу, пока шло переформирование. Стоит ли говорить, что мы столкнулись с суровой действительностью, причем не только на нашем фронте, а вообще. Выйдя из лесов и двигаясь по открытым дорогам, мы увидели, что «Германская крепость», как называла страну пропаганда, лишилась своей крыши и теперь была открыта бомбардировкам союзников. Днем, за исключением плохой погоды, мы лежали, затаившись, на тот случай, если их самолеты налетят, словно рой оводов. Передвигаться в светлое время суток стало практически невозможно.

Однажды мы услышали по радио о том, что случилось с Дрезденом: американская авиация нанесла по городу невиданный по жестокости удар. Подробности не разглашались. Более того, Красная Армия вошла в границы рейха и теперь ее части стояли к западу от Одера. Здесь, на Западном фронте, чуть севернее, американцы уже успели закрепиться на двух плацдармах на восточном берегу Саара и теперь продвигались к Страсбургу.

На этом этапе войны, когда натиск противника заметно ужесточился, стало со всей очевидностью ясно, что мы бессильны что-либо сделать. Оглядываясь назад, в прошлое, можно сказать, что исход войны легко было предугадать с самого начала, однако до этого момента мы были убеждены, что верховное командование сумеет организовать эффективную оборону границ рейха и что в один прекрасный день война, так или иначе, завершится. Даже если дойдет до самого худшего, руководство страны знает, когда лучше пойти на уступки врагу с тем, чтобы избежать тотальной катастрофы и ненужной гибели людей. Мы же слушали радио и не слышали ничего, кроме призывов к народу Германии сохранять стойкость и мужество и упования на провидение. Как ни странно, но эти призывы не оставляли нас равнодушными. Разве сейчас не тот момент, чтобы войска СС показали свою несгибаемую верность рейху? И в то же самое время в душе каждого из нас с каждым часом нарастало ощущение обреченности.

Примерно тогда же я узнал, что Кристины больше нет. Письмо, которое я написал ей из Дании, вернулось нераспечатанным вместе с другим, от ее подруги. В начале января Кристина погибла во время воздушного налета, когда дежурила у себя в ганноверском госпитале. Так что в мрачной атмосфере тех дней это известие явилось для меня очередным ударом, причем уже личным, который, однако, был частью общей картины событий тех дней. Как мне было больно! И эта боль вкупе с другими страданиями проникала в самые глубины сердца.

Пережить это потрясение мне помог Генрих. Кладя письмо назад в конверт, я поймал на себе его вопросительный взгляд и все ему рассказал. Спустя какое-то время я вышел из нашей хибарки, чтобы побыть одному, но он увязался вслед за мной и вскоре уже шагал рядом.

— Я понимаю, тебе тяжело, — сказал он. — Но поверь, все пройдет.

— Сам знаю. Просто мне не дает покоя вопрос, осталось ли на этой земле хоть что-то, что стоило бы всех этих жертв? — ответил я, оставляя при себе мои самые сокровенные чувства. — Ведь не ради же себя самой ведется эта война. Мне казалось, она нужна для того, чтобы защитить тех, кто нам близок и дорог, защитить какую-то часть нашей собственной жизни. Разве я не прав? Но теперь все это гибнет. Тогда, скажи, к чему эти страдания?

— Понимаю, — сочувственно произнес он. — Не переживай, это лишь минутная слабость. Три недели назад я тоже пережил свой черный час, когда мне дали неделю отпуска, вот только ехать мне было некуда, потому что Кенигсберг находился в осаде. Бывали и другие темные моменты, ты уж поверь мне. Я, например, до сих пор не знаю, где мои родители. Но мы не можем позволить себе поддаваться переживаниям. Легче от этого все равно не станет.

— Но как можно не думать, зачем все это? — возразил я.

— Принять как должное, что несчастья и беды — часть нашей жизни, что они происходят с нами постоянно и мы мало что можем с этим поделать, — продолжил он свои размышления. — Пойми, если задуматься, мы практически лишены возможности определять ход собственной жизни. Большинство вещей происходят сами собой. То, что мы пришли сюда добровольцами, — одно из редких исключений. Но уже в следующий миг ты — часть системы и лишен права выбора. Так что волей-неволей приходится смириться с тем, что происходит, и достойно играть свою роль. Зачем переживать из-за того, что нам не дано изменить?

— Да, но думать об этом не перестанешь.

— Я разве сказал, что ты должен перестать? Наоборот, чтобы делать выводы, нужно думать. И если ты не в состоянии изменить ход событий, значит, прими их как должное.

— Нет, это не по мне. Я так не могу.

— А я говорю, что сможешь.

— Может, и смог бы, но захочу ли?

— Вот увидишь, ты лишь станешь крепче духом. Как только ты сделаешь для себя этот вывод, твоя голова освободится для куда более важных вещей, нежели никому не нужные переживания.

— Например?

— Твой долг.

— Знаешь, я только и делаю, что пытаюсь понять, в чем же собственно состоит мой долг в данной ситуации.

— Ну если тебе не нравится слово «долг», назови это верностью родине. Неужели мы сражались в Лапландии, на Волге и в Африке лишь затем, чтобы тотчас бросить оружие, как только враг нарушил границы рейха?

Голос его звучал негромко и спокойно, а все сказанное им было очередным приглашением в мир стоицизма, в котором, я это точно знал, он чувствовал себя как дома. К тому же мой товарищ был прав. Разве мы не приносили присягу и не поклялись быть самими стойкими из стойких? То был его момент. Была в нем некая безмятежность. Чтобы перевесить страх потери, надежда ему больше не требовалась.

Через несколько дней нас перебросили на новый участок фронта, севернее и западнее прежнего. Лишь позднее выяснилось, что наша дивизия, действовавшая в соответствии с распоряжениями ставки фюрера, должна была развернуть наступление через реку Рувер, к югу от Трира. Сначала нас должны были перебросить туда на грузовиках, но сам бросок производил впечатление скорее бесцельной езды, чем части спланированной операции. Ехали ночью, отдыхали днем, в каких-то неизвестных нам местах, и мы, простые солдаты, вскоре потеряли представление о том, где находимся. Мы колесили по извилистым дорогам посреди поросших лесом гор, иногда проезжали мимо виноградников на склонах крутых холмов над речными долинами, но был ли это Мозель или Саар, мы не знали. Короче говоря, мы блуждали в потемках. Деревушки на холмах, все еще обитаемые, казалось, поворачивались к нам спиной, когда мы ночью проезжали сквозь них, словно не желали пускать к себе войну. Наконец наши скитания завершились в городке под названием Херместейль. Отсюда мы пешим маршем двинулись на запад.