Записки понаехавшего - Михаил Бару

Что же касается пары сережек с рубинами и брильянтами, принадлежавшими Наталье Николаевне и выставленных в витрине рядом с пушкинским цилиндром, — так их подарил ей Ланской, и к заявленной теме «Моя родословная» они не имеют никакого отношения.

* * *

Театральный музей имени А. А. Бахрушина

В Бахрушинском театральном музее мое внимание привлекли два рисунка. На первом, автор которого неизвестен, изображена балерина Истомина, приводившая в восторг самого Александра Сергеевича. В молодости Авдотья Ильинична была чрезвычайно субтильна и, как всем известно, «летела как пух от уст Эола». Все это было прекрасно на театральной сцене, но в обычной жизни доставляло массу неудобств. Любой ветерок с Невы или Фонтанки мог занести балерину то к Шереметеву, то к Грибоедову, то к… Из-за этого происходили многочисленные драмы в ее личной жизни и даже дуэли. Да что Шереметев — бывало, идет она по набережной, не чуя под собой мостовой. Даже и не идет, а низко летит. Вдруг порыв ветра или вихрь от стремительно проскакавшего мимо какого-нибудь кавалергарда в блестящей каске. Один миг — и Истомина оказывается на кавалергарде крыше. Зацепится многочисленными юбками за трубу, «быстрой ножкой ножку бьет» и зовет на помощь. Многие из петербургских трубочистов с ней были накоротке, поскольку часто вызволяли ее из этих щекотливых ситуаций. На музейном рисунке как раз и запечатлен один из таких моментов — крыша дома в Итальянской улице, лес печных труб, за лесом невидимая зрителю Истомина и дюжий трубочист… По молодости Авдотью все эти трубочисты приключения даже забавляли, а потом стали утомлять. Возраст, радикулит… И вечная сажа на платьях. На одних прачек уходила прорва денег. Плюнула Истомина на все эти полеты, вышла отставку, решительно растолстела и вышла замуж за солидного человека. Их часто видели гуляющими вместе. Он ее брал под руку, и никакой ветер им был не страшен. Только иногда, редко-редко, ей снился ветер, крыши, неудержимый полет и штаб-ротмистр Шереметев. Или Грибоедов… Впрочем, обоих к тому времени давно уж не было в живых.

Второй рисунок сделан блестящим мастером бытовых сцен художником Федотовым. Великая русская драматическая актриса середины девятнадцатого века Меропа Давыдовна Мурзавецкая лежит на сцене Малого театра без признаков жизни. Современники Мурзавецкой вспоминали, что она, впадая в творческий экстаз, так порой закатывала глаза, что дело кончалось обмороками и вызовами театрального фельдшера. Публика в таких случаях неистовствовала. На сцену в этот момент бросали цветы, кошельки и драгоценности. Злые языки даже поговаривали… Впрочем, нам до них нет дела.

Однажды, в драме Лессинга «Эмилия Галотти», Меропа, игравшая главную роль, так закатила глаза во время произнесения монолога, что даже срочно вызванный фельдшер только руками развел. Ни натирание висков уксусом, ни нюхательные соли не помогали. Дали занавес и объявили антракт. Спектакль был под угрозой срыва, Мурзавецкая чуть ли не при смерти, антрепренер в истерике. И тут какой-то бойкий молодой человек из кордебалета предложил вызвать к актрисе гусара. Меропа была девицей чрезвычайно строгих правил и всегда опускала глаза при виде мужчин. Включая мальчиков и стариков. А уж при виде гусара… Немедля конферансье выбежал на сцену и попросил первого попавшегося гусара из партера пройти за кулисы. Тот явился, гремя шпорами и с трудом отбиваясь от еще пяти своих товарищей, вызвавшихся помочь.

Увы, как ни смотрел пристально гусар на актрису, сверкая глазами и шевеля усами — Мурзавецкой лучше не становилось. Видимо, служба в театре ее понемногу… Тогда решились на крайнее средство — раздеть гусара. Конечно, не до состояния в чем мать родила, но хотя бы… Если и тут не смутится… Какой идиот дал команду поднять занавес… Именно эту мизансцену блестяще представляет нам художник. Занавес поднят так, что видна лежащая без чувств Мурзавецкая, нижняя половина гусара в сапогах на босу ногу, кончик его сабли и антрепренер, в отчаяньи рвущий волосы на суфлере, неосторожно высунувшемся из своей будки.

* * *

В Политехническом музее старушки-смотрительницы особенные. У них и язык особенный, технический. Подходит одна к другой и, кряхтя, говорит:

— Вот, Елизавета Витальевна, в выходные так стучали у меня поршня — чуть богу душу не отдала. Одного корвалолу выпила рюмок пять без всякой закуски. Еще и к перемене погоды весь мой кривошипно-шатунный механизм стал скрипеть так, будто его сто лет не смазывали.

— Не сто, а семьдесят два, — отвечает ей Елизавета Витальевна и хитро блестит стеклами круглых очков.

Между прочим, если внимательно присмотреться к макету паровоза отца и сына Черепановых, выставленному в музее, то можно заметить, что ему как бы не хватает левой половины. Не все знают, что первоначально паровоз был с двумя котлами, двумя трубами, двумя комплектами колес и даже с двумя свистками. Дело в том, что отец с сыном долго спорили — куда ехать паровозу? Направо или налево? Долго спорили, ругались и решили сделать двойной паровоз, вроде известного животного тяни-толкай. Ну и построили. На первых испытаниях он с места не мог сдвинуться. Чуть не разорвался. Натурально разгорелся скандал. Папаша Черепанов, у которого терпение лопнуло, взял да и по отечески сына высек. И ведь помогло! На повторных испытаниях половинка паровоза, та самая, макет которой в музее, везла двести пудов тяжестей со скоростью пятнадцать верст в час. А рельсы выложили кольцом, чтоб никому не обидно было.

В зале первых телевизоров очень интересен огромный аппарат красного дерева с маленькими резными кремлевскими башенками на крышке. В те далекие времена телесигнал был неустойчив и часто прерывался помехами, а потому в комплекте к телевизору прилагался небольшой набор кукол, например, ведущих новостей, чтобы зритель сам мог доиграть недосмотренную передачу и показать ее домашним. Для таких случаев кинескоп вытаскивался и на его месте устраивался кукольный театр. Тут надо оговориться, что куклы были в дорогих вариантах телевизоров, а к дешевым вариантам прилагались бумажные куклы. Их еще и вырезать надо было самому.

В зале часов все тикает на множество ладов. Если бы часы умели летать и летали бы знойным июльским днем над зарослями времени, над травинками секунд, кустиками минут и деревцами часов, то как раз получился бы такой разнобой — то мелкое, точно воробьиное, тиканье карманных и наручных хронометров, то мелодичный, соловьиный перезвон настольных или каминных часов, украшенных фигурками бронзовых купидонов или пастушек, а то и низкое, шмелиное гудение настенных и напольных бастионов времени с тяжелыми маятниками и вычурными стрелками.

Одно из центральных мест в экспозиции занимает уникальная коллекция часов, выпущенная к трехсотлетию дома Романовых. Коллекция эта, по замыслу ее создателя, знаменитого мастера Павла Муре, должна иллюстрировать виды разного времени, существовавшие в начале прошлого века в Российской империи. Вот щегольские московские часики с цепочкой и множеством брелоков, показывающие столичное время — быстрое, суетливое, состоящее из одних секунд и минут. Для губернского времени были свои часы — без ненужных подробностей вроде минут, но с непременным указанием на циферблате завтрака, обеда и двух ужинов — одного в гостях, а другого — дома, перед сном. Ну а для уездного времени собирали совсем простые механизмы. Укажут на них где день, а где ночь, и более никаких отметок не делают.