Записки понаехавшего - Михаил Бару

В редкой по своей полноте коллекции кубков златокузнецов Нюрнберга выделяются кубки-корабли, из которых пили за здоровье уходящих в море. Один из таких кубков начала семнадцатого века, работы выдающегося мастера Буркхарда Гелендвагена, был привезен датским посольством в Москву. Король Дании Кристиан так хотел посватать своего сына к дочери Бориса Годунова, что прислал в дар царю целую коллекцию из двух сотен серебряных и золотых изделий. Кубок-корабль превосходен — на вантах из серебряной позолоченной проволоки висят крошечные матросы, причем у каждого в золотых зубах трубка, на грот-мачте развевается флаг из тончайшего серебра, а штурвальное колесо так миниатюрно, что крутить его впору какому-нибудь сверчку. Объем кубка велик — он равен тогдашней английской морской королевской пинте, которая больше современного сухопутного литра почти в два раза. Моряки тогда уходили в плавание надолго, и пить за их здоровье надо было много. Рядом с кубком-кораблем смотрятся дальними и очень бедными родственниками два маленьких кубка, больше похожих на стопки. Это кубки, из которых в Германии пили за здоровье наконец-то уходящих гостей. В Баварии они получили такое распространение среди экономных бюргеров, что никаких кубков на стол и вовсе не ставили, а начинали пить сразу из этих стопочек. По ободку этих рюмок для непьющих готическим немецким шрифтом отчеканено «Будете проходить мимо — проходите!». В собрании Оружейной палаты эти кубки снабжены крышками с хитроумными защелками, которые не всякий сумеет открыть. Нежеланным гостям приходилось порой просто поднимать их вместе со всеми и ставить обратно. Дальнейшая эволюция этих кубков привела к тому, что их стали делать с неоткрывающейся крышкой, а потом и вовсе монолитными.

От посуды перейдем к предметам дворянского быта восемнадцатого века. Модники екатерининских времен любили украшать свои костюмы многочисленными брелоками на цепочках и часами на шнурках, часто сплетенных из волос любимой женщины. Парадный набор золотых брелоков князя Куракина, находящийся в Оружейной палате, весит около пяти килограммов. Но не он удивителен, а шнурки многочисленных часов с музыкой, которые носил на себе князь. О приближении Куракина узнавали по мелодичному звону его часов, раздававшемуся по моде того времени, чуть ли не каждые десять минут. Злые языки за глаза называли его музыкальным обозом. Князь только и делал, что открывал без устали то одни, то другие часы, и прикладывал к уху, пока они играли. А уж когда играли сразу несколько часов, то он и не знал, за какие хвататься. Руками по телу шарил в растерянности и нервничал ужасно. И то сказать — в каких только местах они у него не висели. Сразу-то и не подумаешь туда рукой… Само собой, что при всем этом шнурки часов изнашивались очень быстро. Будь у Александра Борисовича всего одна любимая женщина…

В собрании вееров Оружейной палаты представлены лучшие образцы русской веерной школы восемнадцатого и девятнадцатого веков. В росписи веера второй половины восемнадцатого века, сделанного в кремлевских мастерских Леонтием Курилкой, еще просматриваются сюжеты вееров французского художника Буше, однако они уже наполняются оригинальным содержанием. Так, в сценах деревенской жизни особенно выразительны миниатюры «молодые крестьянки чешут пятки своему помещику перед сном», «дети пастуха ковыряют в носу друг у друга», «свадебные гости, излавливающие жениха, чтобы его избить» и «мужик, наступающий на грабли». Рукоять веера украшена перламутром, алмазами и хризолитами.

На другом веере, работы выдающегося петербургского мастера Антипа Криведко, изображена в некотором роде будуарная сцена — Николай Первый примеряет бакенбарды перед выходом на плац-парад. Веер принадлежал фрейлине Варваре Нелидовой его супруге, императрице Александре Федоровне. Известно, что император очень любил бакенбарды. В его коллекции было более сотен пар бакенбард различной формы и пушистости. Часами он мог сидеть перед зеркалом и подбирать бакенбарды для интимных визитов к фрейлинам или к парадному обеду в Зимнем дворце. Уж и фрейлины истомятся, и парадный обед простынет, а он все не знает, на каких бакенбардах остановиться — и те ему нехороши, и эти не подходят. Расстроится, чуть ли не до слез, раскричится, сорвет первые попавшиеся бакенбарды с кого-нибудь, и в них выходит на люди, бурча про себя: «Ну что за дикая страна, ей-богу! Пары приличных бакенбард днем с огнем…» Однажды Николай отобрал бакенбарды у министра финансов Канкрина, которые тот за огромные деньги выписал себе из Парижа. Канкрин так обиделся, что на минуту представил себе даже, как он решительно подает в отставку… Впрочем, к рассказу о веерах в собрании Оружейной палаты это не имеет никакого отношения.

* * *

Музей истории «Лефортово» расположен в таком глухом, медвежьем углу Москвы, что там нет понаехавших — одни москвичи. Спросишь, как пройти, — и тебе покажут дорогу куда угодно, только не к музею.

Внутри музея тихо. Принимая у меня куртку, старушка-гардеробщица сообщила:

— Просто аншлаг сегодня. Вы у нас восьмой с утра.

В первом зале в отдельной витрине стоит большая немецкая кукла — Екатерина Вторая. У нее расшитое золотом и жемчугом платье и мантия, отороченная искусственным горностаем с маленькими черными бархатными хвостиками. Кукла умеет не только распахивать глаза шире плеч и шевелить ресницами, но и произносить музыкально-шкатулочным голосом «Гри-ша». Раньше умела говорить еще и «Пла-то-ша», но что-то в ней со временем рассохлось, и в ее кукольной памяти остался только Гриша.

Вслед за мной по залу шла пара любознательных пенсионеров. Он смотрел молча, придирчиво. Точно помнил петровские и екатерининские времена и теперь проверял — правильно ли написаны пояснения, так ли расставлены экспонаты. Она шла за ним и читала вслух все надписи и пояснения. У витрины с тремя или четырьмя обломками печных изразцов, только и оставшихся от Лефортовского дворца, она подергала за рукав мужа и сказала:

— Смотри, как все прекрасно сохранилось. Все-все!

Во втором зале, если не видит музейная старушка, можно заглянуть в окуляр старинной латунной подзорной трубы. На этикетке написано, что труба военная. И правда — показывает она только парады, смотры и баталии. Видно, как проходит по плацу эскадрон кавалергардов, как сверкают их каски и сабли, как гарцует конь под седым генералом, как разряженные в пух и прах дамы бросают в воздух… а вот это уже видно плохо. Труба-то военная и все, не имеющее касательства к этому делу, показывает размыто или вовсе не показывает.

В этом же зале устроен стенд знаменитого завода «Кристалл». Особенно примечателен большой штоф зеленого стекла, изрисованный чертями. Теперь-то штоф пуст, и черти на нем даже не шевелятся, а когда бывал полон, не только шевелились, но и убегали. Хозяин этого штофа так утомился собирать их по всей квартире и водворять на место, что заболел известной болезнью. Тут уж супруга этого человека, не говоря худого слова, крепко взяла штоф за горло и хотела немедля его удавить, но умолили ее хитрые чертенята смилостивиться и просто выкинуть их к чертовой матери. Она и выбросила. А уж какими путями попал штоф в музей — мне неведомо. Да это и неважно.

* * *

В одном из залов центральной усадьбы музея истории Москвы, что на Новой площади, двое мужчин, по виду отец и сын, внимательно рассматривают прялку. Юноша вдруг достает телефон и начинает шустро нажимать на нем кнопки.