Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

По дороге домой Уилл несколько раз пытался заглянуть в лицо Виолы, но она не смотрела на него. Она смотрела вперед, не мигая, не поворачивая головы, не замечая ничего вокруг. И только глубокая складка у правой брови говорила, какого напряжения сил стоило ей вынести произошедшее. Ноющая боль сжала ему сердце. Дома он прислушивался к ней. Уж лучше бы она разрыдалась. Лучше бы ее лицо смяла гримаса плача, чем видеть эту впалую бледную маску с остановившимся взглядом существа, растерявшегося под ударами собственной судьбы. В конце концов, он не выдержал.

— Ви, прости меня ради всего святого! Я сам не мог сказать тебе раньше. Я не мог.

Она смотрела в окно. Ее лицо в этот момент стало почти светящимся, почти растворилось в отблеске солнца, и тень, словно контраст гравюры, оттенила ее спину. Вдруг она коснулась обеими ладонями лба.

— Это несправедливо, — произнесла она и плечи ее содрогнулись. — Это несправедливо.

Больше ни звука. Она качала головой, словно безостановочно и бессловесно отрицая неопровержимый факт, событие, безусловное и однозначное, какое жизнь замыслила и предъявила ей. «Это несправедливо». Она думала о том, на что решилась, чтобы добраться до Лондона. Это несправедливо. Сколько дорог она прошла. Сколько раз она запрягала лошадей, толкала повозки, наравне с мужчинами, обжигалась в огне, боролась с ужасом в кромешной лесной темноте и жаждой в засушливые месяцы, окунала руки в ледяную воду, заслонялась ими от солнца, сколько тяжести подняла этими руками, преодолевая испытания бездорожьем в недели распутицы. Сколько терпела и выносила вместе со всеми, сколько мерзости видела, когда друзья ее болели и грешили, какими усилиями боролась она за собственное достоинство и чего стоили все слова, какими можно все это назвать, но какими никого не уверишь в той степени самозабвения, с которым идешь к тому, за кого отдашь не только силы, но и самою жизнь, если придется. Ведь «какой мерой меряете, такой и вам отмерят». Так где же эта мера? Или это были безмерные усилия. И разве можно сравнить то, что сделала ради него она с тем, что сделала эта француженка. Разве Жаклин прошла к нему сотни миль? Разве она написала ему столько писем? Разве она так молилась о нем? Разве она терпела и ждала так долго? Ей все пришло само. Он сам вошел однажды и остался. Только за красоту?

Уилл молчал, ожидая, когда она произнесет хоть слово.

— Усилия любви, — наконец сказала она. — Напрасны. Ты был прав.

— Когда?

— Помнишь, когда мы собирались в путь. Впервые. Ты их нашел и назвал их «потерянными». Потерянные и есть.

— Усилия любви не бывают напрасными.

— Уилл, — сказала она, словно пытаясь что-то ответить, но замолчала.

Уилл шагнул к ней. И вновь обнял ее. Прижался лбом к ее лбу, как всегда, когда одному из них бывало страшно, так же как в те минуты, когда им бывало радостно. Вдруг, закрыв глаза, она улыбнулась. Слезы выкатились. Уилл отстранился немного и так смотрел на нее. Открыв глаза, она сказала:

— Он жив, здоров. Мы в одном городе. Он счастлив. Не об этом ли я молилась все эти годы? Как я могу не быть счастливой?

В дар сестры возрождаться, восстанавливаться, становясь сильнее, он уверовал, когда еще в Стратфорде на его глазах она училась жить заново. Истинный феникс.

— В конце концов, — она вновь смотрела на него, — никто не знает, как долго способен любить. О себе я знаю одно — я умею дружить. Вечно.

Через незначительную паузу она добавила:

— Я буду другом ему. Верным. Об остальном мне следует молчать.

Молчать — единственное, что было теперь возможно.

1588 — первый их лондонский год — принес Уильяму успех на столичных подмостках, что, в свою очередь, открыло ему дверь в театральные круги Лондона. Это был особый мир, в который были вовлечены люди, социальная принадлежность которых вне его границ не позволяла им пересекаться ни при каких обстоятельствах. Знатные, богатые и влиятельные господа — покровители и попечители актерских сообществ, просто любители этого жанра, театральные дельцы — владельцы помещений, приспособленных для представлений, знаменитые актеры и просто актеры и даже те, кто занимался их хозяйственными проблемами.

Особое место в этом сообществе занимали драматурги. В основном это были поэты, амбициозные и заносчивые выпускники университетов. Одни уже стали известными и популярными, другим это подолгу не удавалось, но все они с подозрением и презрением относились к «выскочкам», как они называли появляющихся опасных конкурентов, в числе которых оказался и Уильям. Не обладая ни значительным имуществом, ни университетской степенью, он, внимательно оглядевшись вокруг, понял, что может быть в этом обществе на равных и решил, что здесь пришло время проявить свои таланты в полную силу. Он испытывал радость от предчувствия своей победы и, уверенный в успехе, победил.

«Слуги лорда Стрейнджа» давали представления в разных местах. В основном это были площадки при гостиницах: «Скрещенные ключи» и «Колокол» на Грейсчерч-стрит, «Белсэвидж» на Бишопсгейтстрит и «Голова вепря» на северной стороне Уайтчепл-стрит за Олдгейтом. Один из друзей лорда Стэнли записал в своем дневнике: «…два повествования, разыгранные в «Белсэвидж», в которых не найти ни одного слова без остроты, ни одной строчки без смысла, ни одной буквы, поставленной напрасно». Это сказано о премьерах новых пьес — «Как вам это нравится» и «Бесплодные усилия любви». В первой отважная Розалинда ради любви решилась на отчаянный шаг:

В другой появлялась героиня, реплик у которой было немного, но имя запоминалось — Жакнетта.

Джеймс Бербедж как сына полюбил Уильяма и тем же чувством проникся к Виоле. Уже во время первых выходов юного Уилла на сцену в их спектаклях, когда только состоялось их знакомство, он понял, что собой представляет этот самородок из провинции, и теперь был рад его успеху у столичной публики. Мудрый и прозорливый мастер оценил по достоинству его заслуги в качестве драматурга и актера во все возрастающем престиже «Слуг лорда Стрейнджа» на фоне общей картины столичной театральной жизни и особым образом отметил это. Он заказал его портрет, пополнивший галерею портретов лучших актеров их труппы. Уильям изображен в нарядном красном бархатном колете, белый воротник итальянского фасона придает красивому лицу элегантность, а легкая доброжелательная улыбка и слегка ироничный взгляд живых глаз говорят о добром и веселом нраве этого полного сил молодого человека. На портрете стоят инициалы «W+S» — Уильям Шакспир, возраст — 24 и дата — 1588.