Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

играть. Но обычная энергичность вернулась к ней, когда папа привез тетю Лили и Нэнси.

Из-за одежды, которую в те времена носили женщины, любая трагическая сцена неизбежно превращалась в гротеск. Тетя Лили выглядела как мокрая курица – мы видели таких из поезда на задних дворах домов, когда подъезжали к одной из станций Лондона. Веки у нее были красные, ноздри тоже, а переносица блестела, словно клюв. Под зимним пальто на ней оказалась блузка из дикого шелка с высоким воротником. Одна из поддерживавших его тонких костяных пластин сломалась и торчала под углом: создавалось впечатление, что кто-то пытался разделаться с тетей Лили так, как разделываются с курами, – свернув ей шею. Сегодня она имела полное право выглядеть некрасивой, убитой горем и похожей на курицу, но мода того времени превратила ее в нелепую клоунессу в шляпе размером с чайный поднос, которая кренилась, подрагивала и колыхалась так же часто, как сама тетя Лили, то есть постоянно. Подавленная, она воткнула булавки кое-как, и теперь шляпа так и норовила соскользнуть, и руки тети Лили взлетали и неуклюже поправляли ее, и этот жест даже ей самой казался неловким и беспомощным, так что она пыталась придать ему изящества, оттопыривая мизинцы, которые при этом хрустели. Она никак не могла перестать говорить, хотя было видно, что папа, стоявший возле нее с лицом мрачным, как у полицейского, мечтает, чтобы она помолчала. Она спросила маму, действительно ли та хочет, чтобы они у нее погостили, подумала ли она о последствиях, что за домом установят наблюдение, повсюду будут сновать полицейские, один из них даже ходил по проулку в дальнем конце их сада, хоть это и неудивительно, вы понимаете, бедняжка Куинни и все такое прочее, но они и сюда тоже придут. Мой отец твердо сказал ей, что уже уладил все дела с полицией, но она не слушала, а продолжала суетиться, и изо рта ее тянулась, запутываясь в клубок, бесконечная нить слов, между тем как Нэнси ждала рядом с полузакрытыми глазами, словно заснула стоя.

Пока тетя Лили говорила без умолку, вполне можно было поверить, что она сестра миссис Филлипс, хотя до тех пор казалось, что между ними нет ничего общего. Нет, она не стала угрюмой, крупной и пугающей, а по-прежнему была бесцветной, невзрачной и хилой и стремилась всем угодить, хотя давно не надеялась на успех – и не без оснований. Но в ее размышлениях о безрассудном побеге сестры слышалась такая же безрассудная сила: она не просила нас пожалеть ее и Нэнси, она расправила крылья и парила над полем своего горя, и ее неистовый голос рассказывал всю правду о том, что она видела. Вчера вечером все слуги ушли – они никогда не любили Куинни, та была к ним слишком строга, а когда в одном из своих припадков ярости сама взялась за работу и показала им, что к чему, то справилась слишком хорошо; они поняли, что в молодости ей самой приходилось трудиться, и потеряли к ней всякое уважение. Тетю Лили и Куинни выдала их страсть к полировке, тетя Лили призналась, что она и сама такая же: полировка, полировка и еще раз полировка; стоит ей увидеть медь, и она ничего не может с собой поделать, это входит в привычку, когда заботишься о том, чтобы вокруг все сияло, и те девицы догадались, рано или поздно они всегда догадываются и едва ли не говорят тебе об этом в лицо. Странное дело, мистер Филлипс сразу же переехал, но люди все равно каким-то образом узнали. Когда разразилась беда, эти потаскухи остались только до вечера, чтобы не торопясь собрать вещички; она бы обыскала их сундуки – наверняка те изрядно потяжелели, – да у нее не хватило духу.

«Сердце кровью обливается», – произнесла она голосом, сорвавшимся на писк, и папа придвинулся и положил дрожащую от неприязни ладонь ей на руку, но это ее не остановило. «Сердце кровью обливается», – продолжала она. Куинни сбежала посреди ночи, не сказав ей ни слова, так что она не смогла ее предостеречь. Никто не знает, как она сбежала, у садовой стены возле беседки нашли тачку, но в проулке с другой стороны стоял полицейский. Должно быть, до самого конца проулка ей, статной красавице, пришлось красться, как кошке, по верху стены, а потом она спрыгнула в сад углового дома и, пока никто не видел, вышла за ворота. Куинни не знала, что такое страх; тетя Лили часто говорила ей, что надо быть благоразумнее. Тетя Лили хотела предостеречь ее, чтобы она не возвращалась в Саутгемптон. Они обе оттуда родом, и она наверняка направится туда. С тех самых пор, как Куинни узнала, что мистер Мейсон получил должность в Остенде в тот же день, как услышал, что Гарри умер, она была сама не своя, а потом, после того как пришел тот бородатый инспектор и стал задавать все эти вопросы, она превратилась в какое-то бессловесное животное, не могла говорить и не понимала человеческую речь, а только смотрела в одну точку и вела себя по-звериному. Она точно вернется в родной город. Но, разумеется, бородатому инспектору известно, откуда они обе родом, прямо он этого не сказал, но он все знает. Мама, которая раз десять пыталась заговорить, но оставалась неуслышанной, взяла правой рукой мою правую ладонь, левой – левую ладонь Нэнси, потом положила ладонь Нэнси на мою и круговым церемониальным жестом велела нам выйти из комнаты.

– Слушай, эти взрослые вообще умеют разговаривать? – спросила я в коридоре.

Нэнси хихикнула и сказала:

– Папа говорит про тетю Лили, что ему так и хочется накрыть клетку платком, а нельзя.

Потом она вспомнила, что отец умер, и заплакала.

Я вытерла ей слезы и отвела ее в столовую. Чай уже убрали, и Мэри с Корделией делали уроки. Они сказали: «Привет, Нэнси», а я пошла за своими учебниками. Когда я вернулась, они рассказывали ей какой-то смешной случай, приключившийся в школе во время молитвы, и я сделала арифметику и алгебру. Потом Нэнси слушала, как Мэри и Корделия повторяют французские и немецкие глаголы, но время от времени поднимала глаза от страницы и уныло осматривала комнату. Она положила руку на сиденье своего кресла и оторвала один из кусочков от потертой, облупившейся кожаной обивки. Ее взгляд, полный сомнения, скользнул по нашим лицам. Видно было, что она слышала, как другие девочки в школе называли нас странными и очень бедными. Она почувствовала себя не в своей тарелке еще раньше, чем предсказывала Кейт, возможно, потому, что любые впечатления сразу проникали в ее скудный разум и вольготно обустраивались там. Наша семья не на шутку ее напугала. У нас с ней было так мало общего, что мы с Мэри восхитились находчивостью Корделии, когда та додумалась сказать, что мы все мечтаем о таких же длинных, густых, белокурых и ухоженных волосах, как у Нэнси. Судя по ее реакции, она считала, что именно такими замечаниями и обмениваются здравомыслящие люди. Она с улыбкой поправила бант и ответила, что ее волосы, наверное, выглядят ужасно, ей всегда моют голову перед первым днем занятий, но в этот раз такой возможности не было из-за папы.

Голос ее угас, и Мэри тут же предложила:

– Давайте помоем волосы. Нам как раз пора это сделать.

– Какая хорошая идея, – сказала я. – Пойду спрошу у Кейт, есть ли в доме каштаны.

И Нэнси воскликнула:

– Как, вы моете голову каштанами?

Мы все покатились со смеху и объяснили, что смеемся не над ней, а надо мной, потому что я заговорила о каштанах, прежде чем мы рассказали, что в нашей семье зимнее мытье головы – это своего рода вечеринка. На самом деле Мэри хотела подбодрить страдающую гостью, разделив с ней одну из главных наших радостей. Обычно мы шли в ванную с чайниками горячей воды и мыли друг другу волосы, а потом спускались в гостиную, и Ричард Куин, которому по такому случаю разрешалось не ложиться допоздна, помогал нам их сушить, растирая наши головы горячими махровыми полотенцами, что ему очень нравилось, потому что, по его словам, это была единственная возможность поиздеваться над своими