Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

во Флоренции, она сразу обрела поклонников-художников. Ее постоянно сопровождал коллекционер, некий маркиз Маринелли. Он выспренно рассуждал об искусстве. Мишель молчал. Но, слушая восторги по поводу Боттичелли, однажды заметил:

– А мне кажется, что учитель Боттичелли – Филиппо Липпи – более цельный…

– Что? – Маринелли воздел руки. – Где вы увидите еще такие линии, как у Боттичелли? Фу, Липпи – робкий подмастерье в сравнении с этим титаном!

– Но его ценят во всем мире! – подхватила Элизабет.

Когда они смотрели Рубенса, Мишель вспомнил, какое впечатление произвел он на Львова, и улыбнулся.

– Может быть, вам не нравится и Рубенс?! – высокомерно взглянула на него мадам. Вообще она вела себя так, словно и не было любовного путешествия. – Чем не угодил вам Рубенс?

Маркиз пустился в пространный монолог:

– Живописец королей был королем живописцев. Это настоящий Зевс, способный летать над просторами вселенной. Какие львы, какая охота, а обнаженные женщины!.. А мазок, невидимый простым глазом.

– Что вас не устраивает, Мишель? – пытала мадам.

– В Петербурге один человек, очень образованный, – улыбнулся он, – можно сказать, ученый, сказал, что, вероятно, Рубенс хотел, чтобы никто не коснулся его жены, возлюбленной, ибо такие формы не могут вызвать никаких желаний.

Элизабет с неприязнью произнесла:

– Ах, боже мой, какой знаток живописи!

Упрямый подмастерье не сдался.

– Почему? Мне тоже кое-что нравится у Рубенса. К примеру, камеристка, у нее не только формы, но и высокий дух, чистый внутренний мир.

Маркиз промолчал, а Элизабет внимательно взглянула на своего пажа (?), ученика (?), спутника. Глаза ее – точь-в-точь как цветы глицинии.

А спустя несколько дней в Элизабет будто снова вселился бес. Она ворчала на итальянскую кухню, жаловалась, что тут не найдешь любимого французского кролика в соусе провансаль. Наконец, бурно разразилась:

– Довольно глазеть по сторонам, пора работать! Работать и работать! Вы должны подготовить мне холст, ровную грунтовку и… оставить меня в покое.

Галерея Уффици заказала ей автопортрет – такова традиция этого музея: сохранять автопортреты известных художников. Удостоилась этой чести и Виже-Лебрен. Только с того дня она еще крепче заперлась в мастерской.

Время от времени Михаил открывал баул и, обтерев, подновив пистолет, аккуратно клал его обратно. Он ждал Неаполя.

Отголоски Французской революции были слышны по всей Европе. Состоятельные французы давно бежали из своей страны, но революционные идеи нагоняли беглецов и в Австрии, и в Германии, и в Италии. Особенно захватили они Италию. Появились газеты «Народный трибун», «Пьемонтский республиканец»; на дорогах разбойники грабили богатые экипажи. Италия оставалась долгое время ареной соперничества испанских Бурбонов и австрийских Габсбургов – теперь она жаждала национальной независимости.

Наконец они едут в Неаполитанское королевство, к королеве Каролине. И вновь наш «халиф на час» сидит в тесном дилижансе и счастлив своим мучительным коротким счастьем: обнимает Элизабет, чувствуя ее изящное, хрупкое тело. Собственно, на что он рассчитывал? Да ни на что! Где же его португальская вспыльчивая кровь? Где русская удаль? Все таяло в блаженном полусне.

По приезде художницу вновь окружили поклонники, критики, живописцы, и смуглый юноша со светлыми глазами почувствовал себя лишним. Он часто и подолгу бродил вдоль моря, любуясь недальним островом Сорренто, конусом Везувия, слушая неумолчный говор волн. Вереницей они бежали к его ногам, ритмично отбивая время. Он же пребывал в своем собственном времени.

Однажды, миновав городскую часть Неаполя, Михаил оказался возле монастыря Святой Марии-дель-Монте. Синий небосвод прорезали чудные пинии с горизонтальными ветвями, подобные петербургским малахитовым столешницам. Каменные громады домов-замков поднимались прямо из моря, и при сильном ветре волны бились о стены. Таким был и дом Торквато Тассо. Здесь Михаил вспомнил рассказ Хемницера о маркизе, которая читала ему Тассо, а потом украла кошелек.

– Возьми акварели и рисуй Везувий и дом Тассо. Такие картинки будут хорошо раскупаться, – сказала практичная Элизабет.

Он промолчал и не сделал ни одной картинки.

Что за поразительная женщина! На любом новом месте она мгновенно обрастала друзьями, нужными связями, поклонниками, обустраивалась и становилась совершенно необходимой всем. Здесь жили теперь ее дочь и служанка. По вечерам все чаще Мишель оставался дома, а за Элизабет приезжал экипаж. Ее принимали при королевском дворе, она уже писала портрет неаполитанской королевы и ее детей. Познакомилась с русским посланником, с английским вице-адмиралом Горацио Нельсоном, с красавицей леди Гамильтон. Пела арии из произведений Джованни Паизиелло и собиралась писать портрет композитора, говорила с ним о России, где тот бывал.

…Михаил оставался в сладком плену очарования, испытывая чувство жгучего и болезненного счастья. Сегодня особенно. Он вышел на окраину, там были только рыбаки да уличные мальчишки. Белели парусники, отражаясь в синих зеркалах вод. Прозрачной шапкой светился вдали Везувий, дымящееся его жерло внушало трепет.

Но что за пение доносится с моря? Какая протяжная мелодия! Он прибавил шагу, прислушался, что-то давнее, знакомое чудилось в песне. Кажется, пели в лодке, только она удалялась, плыла к закату.

Отчего он не может писать, делать зарисовки, а она, эта маленькая, сильная женщина, увлеченно работает… Он служит ей, а она – живописи. Если бы и он так мог! Похоже, что ее возбуждают влажно-буйное лето, море, звезды. Почти каждый вечер она на приемах, в замке королевы, уже стала законодательницей моды. Гуляет по берегу моря в греческой тунике, и ее примеру следуют другие дамы.

Она охотно рассуждает:

– Меня ужасают современные одежды, и я хочу приложить все усилия, чтобы сделать их более живописными. Если леди Гамильтон или другие модели доверяют мне, я одеваю их на эллинский манер или следую другой своей фантазии. Никто не носит шалей, шарфов, а у меня всегда есть красивые шали и шарфы.

Опыты свои она проводила подчас на своем «воздыхателе», и он терпеливо это сносил.

Леди Гамильтон стала подругой Элизабет, художница готова была писать ее в образе вакханки, как нравилось адмиралу, и в образе Сивиллы-прорицательницы. До мужских костюмов ей особого дела не было.

Часто она устраивала настоящие греческие вечера, и все были в туниках. От Элизабет не отходил Джузеппе, то ли грек, то ли итальянец, – тонкий, как кипарис, угодливый, с неприятной улыбкой. Мишель держался в стороне, а она, пробегая мимо и встречая его мрачный взгляд, шептала: «Несчастный мул, какой же вы невыносимый!» И, не задерживаясь, исчезала.

Приезд Андрея

– Здорóво! Любезный друг, изменщик и беглец! Вот где я тебя нашел! Раб знаменитой художницы?!

Этот возглас раздался над головой Мишеля.

– Дорогой и любезный братец, я приехал за тобой. В Париже черт знает что творится, и наш посол передал русским повеление императрицы: возвращаться в Россию. Это относилось, конечно, к знатным особам, таким как Строгановы, княгиня Голицына, однако… и