Пустота - Майкл Джон Харрисон

Побывала она также Полиной Гоуэр[105], Джеймсом Ньюэллом Остербергом[106]и Селией Ренфрю-Маркс. Эммелиной Панкхерст[107]. Ирмой X. Колетт[108]. Мамой Док[109]. Дот Док[110]. Она не помнила, осмелилась ли назваться Сестренки-Мастерицы Чужими Руками Жар Загрести. А скажем, Лучший Моторчик на Свете?

Вскоре после того, как ассистентка, размышляя обо всем этом, уехала, Джордж вывалился из «Кошачьего танго» и, опираясь о стену, блеванул. Утирая рот, он смотрел, как удаляются задние фары «кадиллака». Он раздумывал, оставит ли ассистентка его в покое хоть когда-нибудь.

Вырванная из сумбурного сна слегка назойливыми звонками дочери, Анна Уотермен пошла у нее на поводу и позволила записать себя на последний сеанс к Хелен Альперт.

Доктор большую часть утра убила, препираясь с поставщиком запчастей к «ситроену» в Ричмонде, и приятно удивилась, когда увидела клиентку с латте и круасанами на двоих. Анна, кажется, похудела со времени предыдущей встречи? Но, наверное, нет, решила Хелен Альперт; наверное, это эффект перемены позы.

– Очень предусмотрительно, Анна, – похвалила психиатр пациентку, хотя пить кофе после восьми утра у нее не было в обычае.

Анна чувствовала себя немного пристыженной. Совсем как подавать на развод. Перед покупкой кофе она полчаса слонялась по Хаммерсмитскому мосту, глядя в коричневую воду на чьи-то попытки галанить кормовым веслом, и тщетно пробовала загнать себя на прием. Оказавшись наконец в кабинете врача, исполненном яркого света и уставленном свежими цветами, Анна испытала умиротворение, да и Хелен Альперт так радушно ее приняла, что непонятно было, как начать. Она пояснила, что уже годы живет словно бы в анабиозе. По всему судя, это состояние изжито. За последние несколько месяцев жизнь Анны вышла из спячки, которой она прежде не хотела замечать, и принудила хозяйку снова принять в себе участие.

– Мне это не очень нравится.

– Никому не нравится, – согласилась доктор.

– Нет. Но им так хочется.

– Анна, меня заинтересовала ваша формулировка: принудила снова принять участие. Что вы имели в виду?

– Например, Марни заболела.

– Жаль это слышать.

– Но мне это было приятно. Знаю, странно прозвучит. – Анна не знала, какую откровенность может себе позволить, учитывая, что это Марни ее сюда заманила. – В любом случае пора ей меняться.

– Вам кажется, что она слишком много времени отдала материнству?

– И еще кое-что произошло, – сказала Анна, – но об этом я предпочту умолчать.

Психиатр усмехнулась:

– Дело ваше.

В сложившихся обстоятельствах подколка вышла на редкость деликатная.

– Я просто хочу пожить своей жизнью, – услышала Анна собственный голос: сказано было чуть более напористо, чем стоило.

– Все хотят. А что именно с Марни не так?

– Она анализы сдает.

Наступило молчание; доктор Альперт вертела в руках гелевую ручку, всем видом намекая, что ждет продолжения. Анна подумала, не описать ли визит в больницу Святого Нарцисса, где женщин придавливала симптомами система, а расписанием жизни – мобильники; не рассказать ли про толстяка на ресепшен, про пятно на потолке в форме раковой опухоли… но предпочла избежать неминуемой интерпретации своих ассоциаций и, чувствуя себя обязанной что-то добавить хотя бы вежливости ради, просто сказала:

– Я никогда не хотела исследовать свою жизнь, я просто хотела оставаться в ней.

Высказывание это равносильно было ставке или гамбиту.

– Нет, – поправилась она, прежде чем Хелен Альперт успела влезть сама, – я не то чтобы жила без восприятия себя. Конечно, оно у меня было. Но послушайте, Хелен, дело в том, что… если поймете меня, но поймете же… я кое-кого встретила. Мужчину.

Она рассмеялась.

– Ну, скорее мальчишку. Разве это так ужасно? Майкл мертв, но я снова чувствую себя живой и хочу остаться. Живой.

Такое решительное отрицание заставило психиатра преисполниться ревнивым восхищением.

– Я рада, – соврала она: ясно было, что на самом деле нет. Она задумалась, почему ее это вообще должно занимать. Потянулась через столешницу и накрыла ладони Анны своими. – Расскажите, что вам снилось вчера ночью, и я вам поясню, почему вам не стоит прерывать сеансы. Еще рано.

– Вы знаете, – сказала Анна, – я вчера ночью вообще спать не ложилась. Разве это не странно?

Спустя полчаса Хелен Альперт и ее клиентка распрощались у дверей, стараясь не подать виду, что обе будут скучать друг по дружке. Анна быстрым шагом удалилась по Чизвикскому молу в сторону Хаммерсмитского моста не оглядываясь. Хелен перешла дорогу и облокотилась на перила. Утро выдалось солнечное, но воздух пробивал холодком: сентябрю пора было признавать, что игра окончена. Уровень Темзы понизился, река выглядела угрюмо: шел отлив. Пара-тройка диких уток, потолкавшись и покрякав в прибрежной грязи, внезапно снялись с места и с таким видом, будто все утро готовились к этому, полетели на запад, набирая высоту, пока не пропали за деревьями на противоположном берегу.

Вернувшись к себе, психиатр отложила распечатку истории болезни Уотермен, но, передумав, стала сердито листать ее, приготовившись к новым заметкам. Клиентка застряла в подростковом периоде, на всем протяжении брака с Тимом Уотерменом отрицала свою взрослость. И к чему это привело? Она фактически стерла воспоминания о жизни с первым мужем, но осталась привязана к нему, а через него – к заблокированным мыслям. Почему же это самоотвращение сейчас дало слабину? А этот навязчивый сон? Другие сны тоже кажутся диагностически ценными, даже снабжены полным набором диагностических инструментов для расшифровки. Но корень проблемы, безусловно, Майкл Кэрни. Хелен Альперт представить себе не могла, каково это: быть не в силах забыть человека и в то же время – бессильной вспомнить его. Самообман Анны каким-то образом изловчился проникнуть в реальность: биографические сведения о Кэрни были так скудны (математик, покончил жизнь самоубийством, омрачил все жизни, каких коснулся), что образ его выплывал из фокуса.