Пустота - Майкл Джон Харрисон

Но в этот день психиатра больше интересовала фигура Брайана Тэйта: избрав для себя роль послушного экспериментатора, ассистента, рабочей лошадки в упряжке своего друга, концептуального гения, Тэйт совершил карьерное самоубийство, лишь бы остаться в стороне от грандиозного финала психодрамы Кэрни. Существенная разница между ними состояла в том, что о Тэйте доктору Альперт было известно достаточно и она могла его разыскать. Она даже разузнала его адрес, где-то в сердце чопорного Уолтэмстоу, в коконе северолондонской академической мафии. История болезни весь день пролежала у Хелен на столе. Она захватила распечатки в свой любимый ресторан, «Ле Вашерен» на Эктон-Грин, где взялась перечитывать в спокойном, неизбежном, но оправдывающем себя цикле ланча: утиные яйца в кокотнице сменялись assiette[111]с зайчатиной под черносливом, а та – фруктовым пирожным с рюмкой арманьяка; столики вокруг постепенно пустели.

– А знаете, – сказала она официантке, изумленно вскинув голову на часы, которые натикали уже два пополудни, – счет меня приятно удивил.

Вскоре она уже ехала в Уолтэмстоу. Если Брайана Тэйта удастся найти, то, возможно, он согласится рассказать – про Кэрни, про события того времени, про исходную Анну. Конечно, выходить с ним на контакт неэтично с ее стороны. Она вынуждена была признать также, что открывает для себя неожиданные аспекты собственной личности. До сих пор доктору Альперт удавалось успешно отделять свою жизнь от жизней пациентов, и она гордилась тем, что даже перед угрозой провала всегда закрывает дело без компрометирующих связей.

В три часа дня каршолтонская Хай-стрит, окутанная плотным влажным воздухом, погрузилась в густой бесформенный туман, вытеснивший звенящую утреннюю свежесть. Анна Уотермен бесцельно бродила по улице из конца в конец, оттягивая неизбежное.

Она полистала стоковые книжки в «Оксфэме», постояла немного перед искусственным водопадом Гроув-парка, где вода испарялась, оставляя по себе запах гниющих птичьих перьев. В конце концов, сделав вид, что хочет перекусить, зашла в паб у прудов и заказала пинту пива. Вкус пива напомнил ей мальчишку, его нервическую эрекцию и обращенный внутрь взгляд. Проведенный с ним день возвращался к ней не столько воспоминаниями, сколько единым слитным потоком ощущений, рождая дрожь, которая знакома всем, но остается безымянной; она поднялась и стала ходить вдоль стен бара, глядя на постеры, чтобы себя хоть чем-нибудь занять. Клуб «Chat Noir»[112]. Клуб «Авиатор»[113]. Анонс октябрьской гонки на тракторах и декабрьского шоу китайского цирка. Потом она бросила эти попытки, села в углу и позволила дню перетечь в вечер. Люди приходили и уходили, перебрасываясь фразами вроде:

– Сил моих нет, я не могу так жить.

Она уловила обрывок слова «паттерны» или, возможно, «патенты»; потом, уже яснее, «контракты», а может, все же «контакты». В телевизоре над барной стойкой начался футбольный матч одного из первенств континентальной Европы. Наливая Анне третью пинту «Янга», бармен пустыми глазами посмотрел на нее и отвернулся.

Балки из фальшдерева, декорированные потолки, цветочный ковер оказывали на нее ощутимое, если и не осознаваемое, противотревожное воздействие: к семи часам вечера Анна и думать позабыла про дискомфорт утренней встречи с доктором Альперт, набралась смелости и решила таки отправиться на Оукс, 121.

Когда она покинула паб, там уже стоял вечерний дым коромыслом.

– Он стейк не осилит, – крикнул кто-то в зале, – у него потом геморрой начнется!

Смех.

Вдали от центра улицы окутал чужеродный туман: он разогревал ночь, придавал ей желтоватый оттенок, но не трансформировал. Казалось, вот-вот запоют цикады – и увидишь собственную тень на крытой штуком кривобокой стене, дополнительно отграниченной от внешнего мира пальмами и джакарандами. Вместо этого Анна обнаруживала уже знакомый падуб да грязную штукатурку с каменной крошкой, а на замшелой подъездной дорожке – сомнительной надежности британский спорткар 1970-х или «лендровер» на короткой оси, купленный для годичного путешествия за границу, но так и не пригодившийся великовозрастному подростку: пятнадцать лет назад глобализованные экономики, уйдя в штопор взаимной перепродажи новых услуг, всецело посвятили себя падению, и машина оставалась ржаветь под зеленым брезентом.

Анна пробралась к двери черного хода, держа перед собой жесткий диск, словно пропуск. Откуда-то изнутри дома через главное окно сочился тусклый свет. Прижав лицо к стеклу, она увидела все таким же, каким оставила в прошлый раз: потрескавшийся зеленый линолеум, скатанный в трубку коврик напротив двери, на столике – мексиканская сувенирная коробочка с крохотным человеческим черепом на алой подложке. Старый диван с пестревшей прорехами, вроде бы ситцевой обивкой теперь стоял у стола. На диване восседали две женщины: невысокие, крепкого сложения, в темных одеждах, у каждой на коленях одинаковый пакет из «Хэрродса». Анна слышала их голоса, но не понимала, о чем они говорят. Спустя несколько минут на пороге возникла инвалидная коляска, которую толкал перед собой смутно различимый тощий силуэт. Мальчишка, предложивший Анне «Потерянный горизонт».

Брайан Тэйт выглядел хуже обычного. Верхняя часть тела ему больше не повиновалась и обмякла, накренившись, на страховочных нейлоновых ремнях коляски; голова – лысая, изъязвленная, хрупкая на вид, словно кости черепа истончались год от года, с тех пор как Майкл Кэрни бросил Тэйта на произвол интерпретации совместно полученных данных, – упала на левое плечо. Рот постоянно разинут. Один глаз прикрыт, веко опущено, щека внизу ввалилась; другой же, постоянно открытый, оказался синим, как птичье яйцо, и через него Тэйт бросал ясные взоры на все подряд, от стены и окна до мексиканской коробочки с ее любопытным содержимым. Глаз казался живым, сфокусированным, но все же это был только глаз, не обязательно соединенный с чем-нибудь еще. На коленях – грязный коричневый бумажный пакет. Мальчишка припарковал инвалидное кресло рядом со столом, повернув Тэйта к дивану. Тщательно поставил кресло на тормоз, с заметным усилием нахлобучил Тэйту на голову белый мотоциклетный шлем в стиле 1960-х, дополнил образ лыжными очками и сел на пол, скрестив ноги.

– Вот, – сказал он деловито. – Вот и он.

Женщины промолчали, вяло и устало, как в приемной у стоматолога. На диване места оставалось мало, но туда каким-то образом ухитрился втиснуться между ними третий, коротышка средних лет с ярко-рыжей шевелюрой. Он поелозил, широко улыбаясь во все стороны, будто после недавнего удачного выступления на публике. Грязное руно рыжих волос, алкогольный загар и хриплая, запоминающаяся манера дышать: казалось, избранный стиль жизни вскоре неминуемо погонит его наружу, в центр Лондона, где он будет шляться вверх-вниз по Шафтсбери-авеню, выкликая: