Лакуна - Барбара Кингсолвер

Сегодня женился Ван. Кто бы мог себе это представить два года назад в этот самый день, во время прогулки на ярко раскрашенной лодке по каналам Сочимилко? Разумеется, Фрида была права: Вану не нужна trapanovio, чтобы найти истинную любовь. Как и Льву, похоже. Они с Натальей, взявшись за руки, стоят вдвоем на палубе этого океанского лайнера, корабля с верными друзьями и пересаженными кактусами, наблюдая, как солнце садится за окружающей их высокой стеной. Фриде повезло в любви (и не только в ней) гораздо меньше; вот уже несколько недель она не встает с постели. Ее тело того и гляди развалится на части — и слава богу, говорит она, поскольку Диего оно больше не нужно.

Ван и его девушка, американка Банни, сегодня утром поженились в городской ратуше, отделе бракосочетаний, чья дверь расположена точнехонько под фреской, на которой Диего изобразил древних майя, собирающих какао-бобы, хотя влюбленные едва ли это заметили. Они планируют в скором времени перебраться в квартиру в Нью-Йорке. Наталья уронила несколько слезинок, таких же крошечных и заурядных, как ее туфли. Она всегда знала, что лишится и этого сына, как и всех остальных.

Лев держался веселее, произнес в честь новобрачных несколько торжественных тостов и по памяти прочел русское любовное стихотворение. На Банни был венок из цветов (дань старомодным представлениям Натальи); в качестве свадебного подарка молодая жена каким-то чудом раздобыла для Вана пакетик его любимых лакричных леденцов. Голубоглазый и почему-то босой, он стоял во дворе возле невесты и произносил неловкие тосты. Когда Банни, привстав на цыпочки, надела ему на голову свой венок, Ван расплылся в широкой улыбке, открывшей даже коренные зубы. Так он радовался, что любимая с ним нежна. Он и не подозревает, что от его красоты замирает сердце: от того, как он пожимает плечами, точно маленький голландский мальчишка. — сперва высоко поднимает, а потом резко опускает. От его прекрасных белых ног.

Праздники редки в этом доме и оттого, быть может, так радостны. И если не все светились от счастья, то, по крайней мере, никому не пришлось готовить день напролет.

Великобритания вступила в войну. Уинстон Черчилль послал во Францию экспедиционные войска, тысячи солдат, чтобы защитить линию Мажино и уберечь Европу от гитлеровской агрессии. Каждый вечер, когда вся посуда вымыта, Лев включает радиоприемник, и дом затихает. Шумные споры, которые обычно сотрясают кухню, вытесняет один-единственный негромкий дрожащий голос, прилетевший по воздуху из другого мира в выкрашенную в желтый цвет столовую. Почему Лев верит сводкам по радио, если прочие новости лгут? Он и сам не может ответить на этот вопрос. Но ему страстно хочется знать, что происходит в мире, поэтому он собирает все слухи и отсеивает заведомо ложные, надеясь, что удастся отделить зерна от плевел.

Не верится, что всю эту кашу заварил один-единственный человек, Гитлер, который ухитрился весь мир бросить в котел своих амбиций. Теперь это лишь вопрос порядка, в котором народы оказываются втянутыми в войну и неожиданно обнаруживают себя плечом к плечу с другими (или лицом к лицу): канадцы на французской земле, немцы в Польше, русские и финны на берегах Балтийского моря. Но даже среди ужасов войны Лев не теряет оптимизма, утверждает, что она сделает нас всех интернационалистами. Современный пролетариат объединится, потому что очевидно: богатым от нее выгода, а бедным — гибель.

— Наверняка французские рабочие понимают, что их трудами наполняются карманы капиталистов из лондонского Сити, которые финансируют войну.

Лев уверен, что рабочие и крестьяне всех стран поймут: их общий враг — владелец завода, который наживается на их труде, в то время как они прозябают в нищете и бесправии.

Но что понимает мальчишка в кожаном комбинезоне, который на фабрике где-нибудь во Франции или Великобритании варит металлический корпус бомбы? Что эта штука полетит по воздуху, упадет за сотни миль отсюда и убьет мальчишек в кожаных комбинезонах на какой-нибудь немецкой фабрике. Газеты будут трубить о победе или поражении, а двое мальчишек так никогда и не узнают, до чего их жизни были похожи.

Из Парижа приехал Сева, чтобы впервые на своей памяти обнять бабушку с дедушкой. Льва он называет «месье дед»; у Натальи сердце кровью обливается. Розмеры, которые и привезли Севу, — давние друзья Троцких: Альфред, с его длинной шеей, усами и беретом похожий на карикатурного француза, и круглая Маргарита, прижимающая всех к груди. Лев объяснил, что они с Альфредом боролись со Сталиным со времен Принкипо[169]. Теперь Розмеры несколько месяцев проведут в Мехико; они тут сняли дом. Во Франции неспокойно, если не сказать хуже, а мальчику нужно время привыкнуть. Со дня смерти Зинаиды, своей матери, Сева большую часть времени жил у Розмеров, пока Маргарита не определила его в церковный приют для сирот. Лев об этом словом не обмолвился. Зинаида была его старшей дочерью; вот лишь несколько скупых фактов: заболела туберкулезом и вместе с сыном уехала из СССР лечиться в Берлин. Сталин аннулировал ее визу; муж Платон сгинул в лагерях.

Севе сейчас тринадцать; высокий подросток в шортах и кожаных сандалиях. Говорит по-французски и по-русски, но не знает ни слова по-испански; гуляет по двору и внимательно разглядывает колибри, порхающих над красными цветами. Маргарита спросила, как называются эти птицы. Сказала, что во Франции таких нет. Наверно, это правда, потому что Сева прибежал домой, раскрасневшись от волнения, до того ему понравились эти создания. Маргарита велела ему отдышаться и спокойно объяснить, чего он хочет. Сева попросил сеть или наволочку. Что-нибудь, чтобы поймать птицу.

Наталья крепко обняла его, мучаясь угрызениями совести из-за страстей, которые правят этой семьей.

— Нет, Сева, птиц ловить нельзя, — сказала она. — Твой дедушка борется за свободу.

Прощальное письмо

Будь славен Авангард, потому что в нем имя твое. Ван зачарованный, чье призвание — совершенствование, будь славно каждое слово, способное вместить тебя. Будь славен твой пиджак на вешалке, одно плечо которого по-прежнему выше другого в память о товарище, которого ты обнял.

Будь славно все, кроме расставания, которое нам предстоит. Градом ударов обрушиваются воспоминания. Но вскоре они обратятся в сокровище, которое сыплется, словно золотые монеты сквозь пальцы скупца, ведущего счет богатству: годы за одним письменным столом, локтем к локтю. Твой ритмичный фламандский говор, будто сдвинули и опустили каретку пишущей машинки: каждое предложение отчетливо и точно — библиотека с полями мака. Потрясение от привкуса твоих лакричных леденцов всякий раз, как мы случайно путали чашки. Братство тесных комнатушек в запертых на все замки домах, мерное течение речи перед сном, схожее беспокойство, окрасившее наше отрочество: пойманная рыбка в аквариуме, спаниель, сбежавший в парижском парке. Ты всегда уходил первым. Как прекрасно было любоваться тобой, когда ты, точно в струи воды, погружался в блаженный сон.