Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

породу поганую наперечет знаю!

– В честь старой дружбы обижаться не стану. А ты, мать, вот что послушай…

Тут староста понижает голос до неразборчивого шепота. Я обращаюсь в слух, но даже моих способностей недостаточно, чтобы понять каждое слово.

– …молодой совсем… смеяться станут… От нее не убудет же… Ты ей… Наутро и не вспомнит ничего.

– Вот сам и потешь своего выблядка, если не убудет, – громко отвечает ему старуха и разражается каркающим хохотом.

Староста говорит что‑то еще, но из-за ведьминого смеха я не слышу ни полслова. Когда хлопает дверь, следом в нее врезается какой‑то предмет. Я снова скрываюсь за поленницей, и сейчас у меня на то гораздо больше оснований, чем несколько минут назад.

В дом я возвращаюсь, прилично выждав. И, пожалуй, даже дольше нужного – старуха крепко спит, скорчившись на сундуке. У порога валяется ее кружка с трещиной у самой ручки. Укрываю ведьму лоскутным одеялом, которое она, возможно, еще давным-давно шила себе в приданое.

Я не наивна, в том самая большая моя беда и самое большое счастье. Мне прекрасно понятно, зачем приходил староста и что он предлагал старухе.

Данка такие вещи называла «потерпеть за гостинец». Врала мне, дурочка, что ей другая девчонка на каникулах рассказывала. Будто я не распознаю, когда мне врут. Но то было только начало.

Здесь то же самое, вот только «потерпеть» должна я, а «гостинец» предлагали старухе, будто она мне хозяйка. Да еще и опоить меня советовал!

Если бы со мной были еще мои сестры, я бы написала имя старосты на бумаге и отдала его на растерзание духам преисподней.

Но я здесь одна, и никому нет дела до того, что со мной станет. Кроме, быть может, этой старухи.

Дни становятся все длинней, и я все позднее возвращаюсь из своих походов. Теперь мне известно, в какой стороне железная дорога – я почуяла ее гул в земле, а потом вышла к косогору и долго смотрела, как поезд катится по ней суставчатой гусеницей.

Сорока приносит мне все более странные вести – то клочки газет, которые промокают до того, как я успеваю прочесть хоть слово, то пробку от аптечного флакона. Теряюсь в догадках, что бы все это могло значить, но тревога растет с каждым днем.

Со старухой неладно. Я чувствую на себе тяжесть ее мыслей, даже не взглядов.

Во время очередного приступа, отчасти заглушенного брагой, она швырнула мне в лицо:

– Да кто ты такая?! Никто ты мне, потаскуха приблудная!

Я в тот момент не делала ничего, что могло бы вызвать ее недовольство. И тогда я со всей ясностью и отвращением поняла: она все же решилась продать меня. Уже продала.

И ведьма во мне оскалила зубы.

На следующий день старуха непривычно ласкова – утром сама разливает по кружкам чай, достает из тайничка маленький, запечатанный воском глиняный горшочек с медом и засахаренными в нем ягодами.

– Ты прости меня, девонька, если что не так…

Меда я не ем, но за угощение благодарю с улыбкой.

До вечера она ни разу не поднимает на меня руку. А я жду удара, да только не такого. Я к нему готова.

Когда Кася на третьем году сказала нам, что судьба не просто так свела вместе необычных девушек, мои сестры восприняли это как игру. Одна я услышала – Монюшко говорила чистую правду: «Вы будете заклинать дождь и ветер, и лесное зверье будет говорить вам о будущем. Вам будут известны все тайны этого мира».

Но сорочьи зоркие глаза и слух оленя, а главное, звериное, безошибочное чутье на беду – все уже было во мне. Только я не находила этому названия, а Кася подарила его мне. Всем нам.

Едва начинает смеркаться, старуха подкрадывается ко мне с разговором:

– А сколько лет‑то тебе, девонька?

Ни разу ведьма не называла меня по имени, точно утку, которую готовилась зарезать.

– Семнадцать, – подыгрываю я ей. Гляжу доверчиво, исподлобья.

– Семна-адцать, – тянет старуха, пробуя слово на вкус, перекатывая его беззубым ртом. – Невеста уже.

– Куда мне…

В ее глазах я вижу жалость, но слишком поздно.

– Ты посиди со мной сегодня маленько. Уважь бабку.

– Посидеть?

– Посиди-посиди. Я тебе вот… наливочку попробовать дам. Сладкую, малиновую.

– Ой, бабушка, – кривляюсь, – не пью я, непривычная!

– Да ты не бойся, она слабенькая совсем, детям давать можно!

Поломавшись для вида, соглашаюсь.

Передо мной возникает рюмка. Наливка в ней алая и густая, как кровь. Касаюсь ее губами и погружаюсь в аромат леса, пьяного полуденным жаром.

Каждый разумный человек знает: если ведьма подносит тебе чарку – вылей.

Проходит час и другой. Малиновая наливка заканчивается, приходит черед яблочной. Питье пахнет памятью и грустью. Мой подол набряк и сиропно липнет к ногам, но надо ждать, и я жду.

Старухе уже невмоготу, и она, неловко крякнув, достает бутыль со своим любимым самогоном.

– А ты крепкой оказалась… – лепечет она, покачивая тяжелой головой, как тряпичная кукла. – Или наврала мне с три короба, стерва…

– Ни словом, бабушка, – отзываюсь я уже в который раз, и теперь мой черед подливать ей.

Проходит совсем немного времени, и ведьма уже спит, привычно умостив голову на сложенных руках.

Мужчины могут прийти за мной в любой момент, так что я спешу. Достаю из старухиного сундука какую‑ то одежду и свое залатанное школьное пальто. Пока поправляю тюфяк, что‑то змеей скользит по моей руке, и я в страхе отдергиваю руку. Но тут же понимаю – это веревка. Она собиралась меня связать.

Ярость вспыхивает с новой силой. Я бросаю залитое сладким зельем тряпье в печь, отираюсь столовой тряпкой и не глядя натягиваю все чистое, хоть и ветхое. За открыткой с Мадонной безошибочно нашариваю деревянную шкатулку с деньгами и высыпаю их в карман пальто. Беру со скамьи сонную кошку и вышвыриваю ту из дому. Она мяучит и воет, но пьяная ведьма даже не шевелится.

Затем задвигаю заслонку чадящей печи, выхожу вон и впервые запираю дверь снаружи на замок.

Главное правило сказок – за все платить равную цену. За зло тоже.

Через час с небольшим я буду уже у железной дороги. Куда‑нибудь она меня да выведет.

Тетрадь в сиреневой обложке I

15 октября 1907 г.

Здраствуй, дорогой задушевный друг! Уверена, что ты станешь мне самым блиским другом и слушателем, ведь иначе и быть не может!

Севодня матушка вручила мне тебя в падарок на день моих одинадцатых именин! Я была вне себя от счастья. Мечта любой девушки (а матушка сказала, что с этого дня я считаюсь уже девушкой!) личный дневник в нежно сиреневой сафьяновой обложке. Матушка сказала што цвет называеца «лаванда», но мне кажится, он совсем не похож на мыло, а самый красивый и благародный.

Матушка севодня в добром здравии, и я этому очинь рада!

Тебе я буду поверять свои мысли и рассказывать все, что со мной праисходит.

Второй падарок я получила от батюшки – это настоящий письменный прибор из чернильницы с крышечкой в виде маленького ангела и ручки с позолоченным пером. Прелисть!

Падарок брата мне тоже понравелся, он совершенно в его духе. Это инциклопедия «Бабочки мира» с цветными картинкам.

Не могу дождаться вечера!!!

* * *

Зря я показала первую запись брату! Он сказал, что я пишу неграмотна!!! Нинавижу, нинавижу его! Я просила матушку, чтобы его не пустили на мой праздник, но она сказала, что благородная