Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

другая выпускница выловила меня возле столовой и попросила отнести Магдалене записку, я не могла и представить, что все может кончиться вот так.

Я отправилась в библиотеку, потому что знала – она наверняка там. Магда вообще много занималась, и ее ставили в пример всем девочкам пансиона.

Магда взяла записку, покивала, задала мне пару вопросов и даже дала новое поручение – она попросила отнести ее конспекты и учебник по истории в дортуар. Я была просто счастлива!

Я донесла бумаги до ее комнаты и даже зашла уже внутрь, как меня вдруг одолело любопытство: что может быть в конспектах выпускницы, особенно отличницы? Ну и на почерк хотелось посмотреть.

Тогда я заглянула в ее записи, а там… Даже не знаю, как это описать. Это как когда малыш лет трех изображает, будто пишет. На целых десяти листах плотной чистовой бумаги были не конспекты – там были детские каракули, совсем бессмысленные. Меня бросило в холод, и я зачем‑то побежала вниз. Мне в ту секунду казалось, что я должна догнать Магду и сказать, что с ее конспектами что‑то стряслось.

Я застала ее внизу, у полки с калошами. Она застегивала пальто и казалась совершенно нормальной. Но, когда я ее окликнула, она подняла на меня глаза, и я не смогла выдавить больше ни слова. Что за страшные глаза! Сплошь черные, будто зрачок выпил весь цвет, и матовые, неживые.

Я поняла – не стоит ни о чем спрашивать. Я убежала.

Старшеклассницы не вернулись к первому звонку, и все начали их искать. Потом кто‑то шепнул мне, что двух девочек нашли на улице. Мертвых, в крови.

Если бы я окликнула Магду… Если бы я хоть кого‑то предупредила, что ей нехорошо… Тогда выходит, что во всем виновата я?..

Не могу поверить, что все это натворила она. Магда – очень добрая. Если бы она мне не помогала, я и не знаю, что бы со мной стало. Весь этот ужас просто не умещается у меня в голове.

Пока ее вели к машине, Магда вырывалась и кричала, упиралась босыми ногами в каменные ступени и закатывала глаза. До меня доносились ужасные ругательства и проклятия, которыми она оглашала небо. Кажется, меня сильно трясло.

Но чьи‑то мягкие теплые руки легли мне на уши и приглушили эту адскую какофонию.

Я вздрогнула, обернулась и сразу почувствовала себя немного лучше. Пани Новак, которую все называют Душечкой, улыбалась мне грустно и нежно, почти как мама.

Она взяла меня за руку и отвела в столовую, где угостила какао. Выслушала все мои печали: от Магдиного безумия и до проблем с одноклассницами. Она задавала вопросы, будто ей не все равно, и на сердце стало легче.

Душечка сказала, что у меня все будет отлично, иначе даже быть не может. Призналась, что она из одного со мной города, и обещала помочь освоиться в новой школе рядом с домом. Возможно, она даже устроится туда учительницей. Ей ведь нужно где‑то работать?

Пани Новак была такой доброй и внимательной, что мне захотелось доверить ей всю душу без остатка.

Пусть так оно и будет.

Настой из памяти и веры

Ведьма

Лес обступает меня со всех сторон, смотрит сонно, равнодушно.

Руки почти ничего не чувствуют, когда из них выпадает шершавая веревка вязанки хвороста. Подношу их к лицу и часто дышу, пытаясь отогреть. Кончики пальцев торчат из обрезанных перчаток, как розовые ягоды, готовые лопнуть от сока. Несколько раз сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы восстановить кровоток. Затылком и спиной чувствую оледеневший ствол березы, замершей до тепла. Прикрываю глаза, но не слышу ее шепота.

Спи, сестрица. Спи. По весне отомрем.

Когда к пальцам возвращается чувствительность, я наклоняюсь за хворостом. Пока стояла, снег успел присыпать мои волосы и веточки тонкой мучной дымкой. Пора возвращаться, иначе старуха опять будет браниться. Что-что, а это она любит.

Снег задорно кряхтит под сапогами. Обратную дорогу легко найти по моим старым меткам, что я оставила осенью, но они уже не нужны: мне знаком каждый сук, каждый корешок, каждый ломоть коры, стесанный рогами.

Обычно у незамерзшего ручейка видно следы оленьих копытец, а иногда я встречаю саму олениху. Мы переглядываемся, раскланиваемся, и она уходит, высоко поднимая тонкие ноги. Под сорочьим гнездом часто нахожу перья и свежий сор. По нему я читаю погоду и мелочи грядущего дня: если перьев нечетное количество, а сор разбросан широким веером, к вечеру похолодает и старуха станет ныть и изводить меня. Эта примета всегда верная. Спасибо тебе, сестрица-сорока, ты никогда не обманешь.

Вот и сегодня я замедляю шаг у сорочьего дома. Носком сапога ворошу мертвые листья и рыхлый снег, но не нахожу ничего нового. Задираю голову и кричу в белесую высь:

– Эй! Э-эй! Неужели никаких новостей?

Пару мгновений мне в ответ доносится только молчание. Я пожимаю плечами и уже готова уйти, как вдруг что‑то блестит на свету, падая к моим ногам, как звезда. Отшатываюсь, инстинктивно прикрыв лицо. Тонкокрылая тень скользит прочь, и я наклоняюсь к земле, чтобы разглядеть птичье послание.

Среди алмазной россыпи ледышек и бронзы листвы лежит маленький предмет. Когда‑то знакомый, повседневный, посреди гармонии природных форм он кажется уродливым. И все же я поднимаю шпильку и кладу ее в карман.

До старухиной избушки остается всего ничего, но я не хочу торопиться. Я впитываю рассеянный зимний свет, отраженный от мириадов снежинок, усиленный тысячекратно, направленный на мое существо. Весь этот мир кипенного кружева сейчас существует для одной меня, мне поверяет свои тайны, со мной говорит. Я полна, как никогда того не бывало. Даже с сестрами у костра, когда ночной ветер целовал меня выше коленей.

Остается только спуститься с пригорка, и я увижу сгорбленную крышу жилища лесной ведьмы. Шагну во тьму и вонь ее берлоги, услышу скрип из старухиной глотки.

Что‑то заставляет меня остановиться. Неясное чувство, к которому я привыкла прислушиваться. Будто невидимая рука проворачивает под ребрами маленький острый крючок. Замираю, прикрыв рукой идущий изо рта пар.

Я не одна. Поблизости кто‑то есть. Неслышно приседаю, сливаясь с лесом, но сердце скачет, как подстреленный олень. Точно как тогда, в темноте, когда собаки шли по моему следу.

Осматриваюсь и замечаю темную фигуру. Он и не пробует спрятаться – один из тех, кто ходит к старухе. Смотрит прямо в мою сторону, даже не таясь. Внутри все сжимается от омерзения. Нет, пусть не думает, что я боюсь.

Как ни в чем не бывало поднимаюсь на ноги, отряхиваю полы пальто от снежной корки и иду к хижине. С каждым шагом в груди все тесней от липкой злости. Едва я приближаюсь настолько, чтобы разглядеть его лицо, он отворачивается и исчезает среди веток.

Я думала, что знаю о страхе все. О том, как переливаются на языке его горькие ноты, как обмякают руки и ноги, когда им не подвластно ничего сделать. Как немеет рот, не в силах сказать правильные слова, предупредить о неминуемом. Страх действует как яд, это я усвоила. Выучила, как самый важный урок. Я думала, что умею ему сопротивляться.

Я ошибалась.

Старуха, вопреки моим ожиданиям, не лежит под грудой одеял, наставив заостренные временем подбородок и нос на закопченный потолок. Вместо этого она бодро