Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

Итак, этот сложный вопрос решился сам собой. Все к лучшему. Хорошо, что Берта задержалась с приездом на фронт.

Рано утром я снова поехал к своим, чтобы повидать брата. На этот раз застал его. Он похудел, осунулся, был полон сосредоточенной грусти. Было видно, что еще не оправился от потрясения, вызванного смертью отца. Работает в Наркомате, начальником сектора. Имеет бронь, но она скоро кончается, и не исключена возможность, что брата заберут в армию. Только бы не это! Мама тогда погибнет.

Витя поехал провожать меня. По дороге, позвонив из автомата на станции метро жене Прокофьева, я узнал, что наш эшелон переехал на Павелецкий вокзал. На площади Ногина мы распрощались с братом.

– Береги маму, – сказал я Вите.

На Павелецком вокзале в военной комендатуре мне сообщили, что эшелон стоит на ст. Канатчиково, дальнейший путь следования – Бирюлево. То на трамвае, то пешком, по каким-то незнакомым трущобам добираюсь до Канатчиково на Окружной ж. д. Моего эшелона нет. Где он? Говорят, что на Воробьевых горах. Сколько будет стоять? Неизвестно.

Рассуждаю так: пока я поеду на Воробьевы горы – эшелон может уйти на Бирюлево. Лучше я прямо поеду на Бирюлево и буду там дожидаться своего поезда. Вскакиваю на отходящий товарный состав. До Бирюлева отсюда километров пятнадцать. Добравшись туда, схожу и начинаю дожидаться поезда. Проходит час, другой…

Не буду описывать весь этот сумасшедший день. Я метался по Москве, разыскивая пропавший свой эшелон. Прыгал с товарных составов на воинские, оттуда на пассажирские, затем на трамвай, с трамвая снова на поезда. Никто не мог сказать точно, где именно находится эшелон. Целый день я ничего не ел, только утром меня угостила теща тарелочкой вареного риса, привезенного из Ташкента, и пиалой кофе без сахара.

Хуже всего была неприятная перспектива, ожидавшая того, кто отстал от эшелона. Перед тем нам прочли приказ Сталина, гласивший следующее: бойцы и командиры, отставшие от своего эшелона, направляются в распоряжение коменданта гор. Москвы, а тот отправляет их в штрафной батальон. Действительно, комендант ст. Лихоборы, которому по моей просьбе позвонили из Канатчикова, осведомляясь, стоит ли такой-то состав, прямо предложил сдать меня коменданту города.

Конечно, в штрафной батальон меня, писателя, находившегося в распоряжении ГлавПУРККА, не отправили бы. Я боялся другого. Я представлял себе, как добираюсь наконец до своего эшелона и как военачальник приказывает сдать меня коменданту. До Шмелева и Горохова – далеко. А пока я скандалю в комендатуре – эшелон уходит неизвестно куда. Я остаюсь в Москве. Прощай, моя медаль! Карлов торжествует: он с треском выставил меня из редакции, из 53-й армии. И самое главное, формально он целиком прав. Он выполняет приказ наркома. Мне передавали, что на днях он сказал:

– Пусть бы Фибих отстал.

Вдруг я вспомнил, что сегодня как раз 5-е число, роковой для меня день, – и больше уже не сомневался, что именно так и произойдет.

Уже темнело, когда, стоя в ожидании трамвая у Крестьянской заставы, я увидел жену Цитрона и сестру Москвитина. Они сообщили, что эшелон находится не на Воробьевых горах и не в Угрешах, а в Люблино. Мчусь на Курский вокзал, сажусь без билета в электричку, добираюсь до Люблино и там схожу. Тьма кромешная, бесчисленные пути, составы. С трудом, чуть не ощупью, нахожу помещение коменданта. Девочка, сидящая там, сообщает, что эшелон № 12574 недавно ушел.

– Куда? В Бирюлево?

– Нет. К месту назначения. В Тулу.

В Тулу! У меня обрывается сердце. Все кончено.

– Помогите мне, посоветуйте, что делать, – говорю я молоденькому лейтенанту в серебряных погонах – помощнику коменданта. Он только что кончил говорить по телефону.

– Идите в соседнюю комнату, – говорит лейтенант, выслушав меня. – Там сидят ваши товарищи. Они в таком же положении.

Действительно, в соседней комнате я вижу фоторепортера Пархоменко и человек пять командиров – все они, как и я, отстали от нашего эшелона. Мне становится легче – теперь все-таки я не один в таком положении.

Мы сидим и мирно беседуем о создавшемся положении с седоусым симпатичным комендантом. И вдруг – я не верю глазам – на пороге вырастает сам Карлов. Он тоже ищет эшелон. Он тоже отстал. С ним и его Катя.

У меня камень с души сваливается. Ну, теперь мы все в одинаковом положении. Выясняется, что по крайней мере человек десять редакционных работников, во главе с нашим редактором, не попали на поезд.

Часа через полтора подходит пассажирский поезд, идущий на Тулу. Получив разрешение коменданта, мы врываемся в вагон. Все битком набито. Пассажиры – штатские, приличная публика. С трудом нахожу место и, сидя, кое-как коротаю ночь. Утром мы в Туле. Выходя из вагона, сразу же вижу на перроне Прокофьева, Пантелеева, Адульского, Зингермана, Весеньева. Оказывается, ехали в нашем поезде. Эшелон ушел из Тулы всего полчаса тому назад – на Горбачево. Садимся в попутный воинский эшелон и продолжаем догонять. Вторые сутки все мы ничего не ели. Однако я лично голода не испытываю, может быть, потому что много курю. Начальник эшелона великодушно отпускает нам бумажный мешок сухарей. Грызем сухари и едем дальше. Прибыв в Горбачево, узнаем, что наш эшелон двинулся дальше, на Валово. Погоня продолжается. Но путь впереди забит, состав, в котором мы едем, простоит в Горбачеве неизвестно сколько часов. Чего доброго, так и не нагоним наших. Карлов договаривается относительно автодрезины. С эшелоном установлена наконец связь по телефону – стоит где-то на промежуточной станции перед Валово. Простоит, видимо, долго.

Мы рассаживаемся в автовагончике на прицепленной к нему платформе и мчимся дальше по рельсам. Часа через два-три автодрезина подлетает к полуразрушенной станции, мы узнаем издали стоящий на пути наш эшелон и вздыхаем облегченно.

Сейчас состав наш вторые сутки уже стоит в голой степи, перед каменным полуразрушенным зданием. Говорят, простоит еще несколько суток. Мы негодуем: какого черта сорвались из Москвы? Чем стоять вот так среди степи, разумнее было бы дожидаться в Москве, пока освободится путь. Все проклинают начальника нашего эшелона, вздыхают о потерянных возможностях. Цитрон горюет: была возможность получить в Москве новое прекрасное обмундирование.

Прокофьев, Эпштейн и Москвитин заболели дизентерией. Обвиняют Дедюру в том, что пища недоброкачественная и чай недоварен. Вообще, вокруг вопроса о питании, как всегда, разгораются яростные дискуссии. Цитрону приходится отражать ожесточенные атаки – все обвиняют его в том, что он выдает неполный паек. Ругань, мат. Выясняется, что запасов хлеба и сухарей вместо полагающихся двенадцати хватит только на семь дней. Бурное обсуждение вопроса, куда и как мог быть