Духов день - Николай Зарубин

Грустной, временами вовсе рыдающей песней «Про Таню» всхлипнула податливая на ласку подруга. И тихий, хриплый, идущий из самой утробы его голос сливался с голосом гармони в единый безысходный плач о том, как мачеха решила извести падчерицу. И как та, гадюка подлая, обманула чувства отца девицы красной… И как уготовила смерть лютую… И как полилась кровь алая на грудь непорочную, юную… И как упала, как шептала слова последние, прощальные… И как лежала во гробу во цветах белых, будто живая…

И сам Петро уже падал на пол, не осознавая того. Сам вытянулся, будто неживой. Сам лежал в забытьи, прижавшись спиной к тверди крашеных досок. И птицами белыми пролетали в памяти картины из его давнего прошлого.

… Вот он босоногим парнишкой сидит с удочкой на берегу речки Курзанки.

…Вот он с гармонью среди окруживших его однополчан.

…Вот он что-то говорит разбитной черноглазой девахе.

И дергались поочередно пальцы на руках, будто доигрывали известную только им мелодию жизни, каковая звучит в каждом человеке в его предсмертный час.

В белый туман перед разлипшимися веками обернулась последняя птица, и мало-помалу различили глаза лицо наклонившейся над ним Татьяны. Его подняли, положили на кровать, в губы вложили зажженную папиросу.

И еще одну ночь пережил Петро. А утром хлопнула входной дверью соседка Путиха, и Петро знал, что шепчутся о нем.

– Лежишь, скобарь? – донеслось до слуха.

– Лежу, скобариха, – внятно в тон соседке отозвался Петро.

– Сына в армию провожаю: придешь играть?

Хотел было так же в тон бабе ответить: мол, приду, жди, но вдруг обругал матерно. Отвернулся к стене и затих.

Навсегда.

От кого-то слышал, будто Валя свой первый пинок от батьки получил еще тогда, когда пребывал во чреве матери. Пинок пьяного Василия пришелся будто бы как раз в голову, ведь не мог же в самом деле мужик знать, как там располагается плод их очередного с Евдокией замирения.

Было или не было – гадать не собираюсь, а вот сообщить, как одну из возможных версий относительно природы Валиной припадочности, – обязанным себя считаю.

Да… Но Бога в этом доме не знали: ни старые, ни средние, ни малые. Не видели каждодневно иконки в переднем углу. Никто не шептал душеспасительной молитвы.

А вот гармошка играла. Звонко так, переливчато, даже задиристо: тыры-пыры, тыры-пыры… Особливо в день получки. Шли Василий с Евдокией по улице медленной походкой, привалившись друг к дружке, и все знали – подались по магазинам и в доме будет праздник. Назад таким же манером будут двигаться часа через полтора, и у каждого в руке будет по сумке. Полной, конечно, – полной всякого добра, какого в прочих семьях никогда и не бывало. И радость придет в дом: с хлопотами хозяйки на кухне, с помягчевшими голосами родителей, с повлажневшими глазами ребятни, коей только по пальцам считать – наберется голов восемь.

И перепадет Вале, правда, лишнего сглотнуть все одно не дадут те, кто пошустрее, посообразительнее, помилее матке и батьке.

Помимо всяких сластей, копченостей и вяленостей праздник сей дополнит и бутылочка, может, две – никто ведь не заглядывает в сумки соседей. Выпьет Василий, небольшую стопочку примет Евдокия. Потом уже Василий снова примет, но уже в одиночестве, так как супруга на втором заходе ему не помощница. Мало пьет Дуся.

Примет и третью, и следующую, какая там по счету… И гармонь возьмет. И песнь споют: поначалу на два голоса, а потом уж хозяин – в гордом одиночестве, так как супруга приняла только одну стопочку, да и с той подтянула из вежливости, чем с веселья. Далее она сама знает, что может быть…

А бывает, почитай, одно и то же, только с вариациями. Как в игре на гармони: тыры-пыры, тыры-пыры…

Василий может упасть сразу и замертво, но это в наиредчайших случаях. Может поскандалить слегка, придравшись к какой-нибудь пустяковине. Возможен и такой вариант: просто подзовет «Дуську» и пихнет в грудь, сопроводив сей акт словом «сука». Но чаще – бегала от него супруга, начиная с кругов вокруг печки, набирая скорость в ограде, и уже по улице неслась, как по финишной прямой – до какой-нибудь заплотины, притаившись за которой пережидала бурю Васильева гнева.

Била в такие ночи Валю, трясла падучая, держали его браты, поштучно усевшись кто на руку, кто на ногу, а кто на хрустящую от хрипов грудь. В момент сей мог кто-то из них сосать конфетину, кто-то тянул у другого колбасину, кто-то смеялся очередной зловредной шутке над брательником, что пониже его года на два по метрическому свидетельству.

А Валя мычал, показывая невероятную силу, заставляя братов передвигаться задами на членах его молодого тела.

Улегалась дрожь, усмирялся и батька, умаявшийся, видно, на работе за день, а ходил он в свою хомутарку каждодневно, в каком бы похмельном состоянии ни пребывал, – надо же было чем-то, как-то содержать произведенную им же ораву.

Выбиралась и Евдокия, спокойно отряхивая замусоленный подол передника и возвращаясь в дом сгрести остатки еды после пира. Этими остатками кормила она свою пацанву на другой день, успевая меж делом обежать соседок, отдать долги. А через сутки после получки бежала по соседям опять, потому как в доме, кроме картошки и разве капусты, ничего больше не наблюдалось. На хлеб побиралась.

Пацанва росла не то чтобы злой, но и не доброй. По-своему любила родителей, друг дружку и даже припадочного Валю. Как щенки, когда на несколько зубастых ртов одна кость, и тут уж чья возьмет. Огородам соседским от них была такая напасть, что пострашнее нашествия антихриста. В деле обчистки огуречных грядок каждый был по-своему виртуоз. К примеру, такой способ был изобретен: ложись в начале парничка и катись боком… Попало под бочину нечто – это и есть огурец. Рви да скидывай напарнику, рви да скидывай… Скорость главное, а вот от парничка после такой обчистки оставались рожки да ножки…

Бежали к Евдокии соседки, жалились, отлично зная, кто побывал в их огородах.

– Витя, Миша, – тоненьким голоском увещевала пацанву матка, – не нада больше так делать…

Пацанва, разумеется, все слышала, отсиживаясь то на сеновале, то на чердаке, где уплетала ночную добычу. Маткины увещевания на нее не действовали: в лучшем случае иной давал себе труд огрызаться, мол, мы на «ихнем» огороде не были и «зря» на нас…

Евдокия разводила руками, пожимала плечами и всем своим видом выражала соседке сочувствие, однако никто и никогда не был из сынов наказан примерно.

В отношении воспитания детей, конечно, первую скрипку играла матка. В данном предмете главенствовало два основополагающих принципа: потакательство и безнаказанность. От батьки же все как один унаследовали превеликие способности к музыке. Играли на гармони, на гитаре, на чем придется. Дорастая до пушка над губой, ходили по улице с гитарой на плече, сидели на лавочке возле дома с гармонью на коленях.