Бубновый валет - Фридрих Незнанский

Оформление визы для поездки в Узбекистан много времени не отняло. Продремав практически весь путь, следователь по особо важному делу художника Бруно Шермана вдохнул среднеазиатский воздух, перемешанный с пылью и еще чем-то трудноуловимым, горьковатым и сухим, рождающим ощущение сурового бедуинского быта, сухих колючек и ночевок под шатрами. В годы, когда ссыльный сын европейской художественной культуры оказался в пределах этой печальной местности, впечатление могло быть более отрадным: Аральское море делало землю живописной, позволяло здесь расти цветам и плодам. Но море мелело, умирало. И это отражалось не только на экономике беднейшей из провинций Узбекистана, но и на внешнем виде ее городов и сел.

Но нет, как выяснилось, и столица Каракалпакии Нукус имела предмет для гордости. По утверждениям специалистов, в местном музее хранилась одна из крупнейших коллекций русского и польского авангарда. Вторая по ценности в мире: более богатым собранием обладал только Русский музей в Санкт-Петербурге. Феномен уникальной коллекции был связан с именем удивительного человека — Игоря Славского.

Бывают люди, поглощенные одной идеей, воплощающие ее в жизнь, не стремясь приобрести деньги или известность, преодолевая сопротивление окружающей среды. К числу таких энтузиастов принадлежал Игорь Валерианович Славский. Выпускник Московского художественного института, сын легендарного командарма Красной армии и знаменитой певицы, он с молодых лет «заболел» русским авангардом. В сталинские времена попытка основать отдел русского авангарда в каком-либо крупном музее Москвы или Ленинграда была обречена на провал и ставила ревнителя авангардного искусства под подозрение органов госбезопасности. Союзные республики находились под не столь пристальным вниманием всемогущих ревнителей искусства, нужного и понятного народу: здесь выпускались интересные книги, проводились радикальные выставки, позволялись маленькие, а иногда и не совсем маленькие, послабления… Сокурсники смотрели на Славского как на сумасшедшего: круглый отличник, автор весомых публикаций в специальных журналах, сразу после выпуска он уехал в Узбекистан, в какой-то задрипанный Нукус. «Погубил карьеру!» — сочувственно вздыхали они, крутя пальцем у виска, и на этом диалоги об Игоре Славском прекращались, потому что ни один из бывших выпускников Московского художественного не имел о нем свежих вестей и не знал, чем он в Нукусе занимается.

А Славский и не желал привлекать к себе внимание. Пользуясь удаленностью города от центра и начальственного надзора, Игорь Валерианович ездил по всему Советскому Союзу, собирая картины таких классиков авангардизма, как Любовь Попова, Роберт Фальк, Давид Штернберг, Александр Куприн, и свозил их в нукусский Музей искусств, который сам же и основал. Некоторые картины он скупал, другие поступали к нему даром, потому что хозяева, не представляя истинной ценности, плохо их хранили: такие приходилось реставрировать, что потребовало собственной школы высококлассных специалистов… Музей рос и мужал. Постепенно по всей стране поползли слухи, что в захолустье родилась высококлассная коллекция. Поехать в Париж советские ценители искусства не могли, а Нукус был вполне доступен.

Вот так Игорь Славский совершил два добрых дела: во-первых, сохранил для потомков произведения, которые без него погибли бы или пополнили за бесценок западные коллекции, а во-вторых, прославил Нукус. Сам же, устав от постоянных попыток примирить дело жизни с официальной идеологией, умер, едва успев полюбоваться плодами посаженного им дерева. Однако оставил учеников…

Ученицей Славского называла себя нынешняя руководительница нукусского Музея искусств, которая показывала Турецкому экспозицию и запасники. От нее он и услышал историю музея.

Директор показалась ценителю женской красоты Саше не менее ценным произведением искусства, чем все хранимые здесь полотна, вместе взятые. Настоящая пери из «Тысячи и одной ночи»! Мелко вьющиеся черные волосы, собранные в косу, доходящую до крестца, сладкие темно-карие глаза и вишневые губы, полные бедра в сочетании с необычно тонкой талией… Впервые увидев ее на пороге музея, Турецкий попытался угадать, как зовут этот экзотический цветок. Будур? Фатима? Зейнаб? Гюльчатай? Что-нибудь еще менее привычное для русского слуха?

— Марина Ивановна Бабанова, — представилась орхидея Востока. Рассмеявшись жемчужным обольстительным смехом, добавила: — Для вас — просто Мариника.

Мариника была местной уроженкой и при этом ребенком разных кровей и культур. Нукус в сталинские времена был местом ссылки: сюда отправляли иногда целыми семьями. Так вот и получилось, что потомственный донской казак и цыганистый брюнет Иван Бабанов, чья семья попала в Нукус, когда Ване было всего семь лет, вступил в законный советский брак с такой же ссыльнопоселенкой, молдаванкой Вероникой Пэурару. Если ее родители еще помнили пейзажи родных мест, то плод их союза, Мариника, никогда не видела ни излучины тихого Дона, ни молдавских садов и, выезжая за пределы республики, привыкла ощущать себя скорее узбечкой, чем молдаванкой или казачкой. И в казаках, и в молдаванах течет примесь турецкой крови: должно быть, отсюда ее восточная внешность? Но по образованию она была настоящей европейской женщиной: искусствоведом, доктором наук с приличной репутацией в соответствующих кругах.

— Александр Борисович Турецкий, — представился следователь на отдыхе. — Для вас — просто Саша. Судя по фамилии, среди моих предков тоже затесались турки. И при виде вас, прямо скажу, во мне взыграл восточный человек. Признайтесь, Мариника: неужели ваш неосторожный муж выпускает вас из дому без паранджи? Не боится, что умыкнут?

— Мужа нет, — спокойно пожала плечами Мариника. — Есть дочери. А муж… Он на протяжении всего нашего брака жалел, что не может надеть паранджу на мои принципы и поступки. Ежедневно гудел мне в уши, что женщина годится только на то, чтобы ублажать мужа, печь лепешки, ежегодно рожать…

— Простите, я не хотел…

— Нет-нет, для меня это далекое прошлое. После развода я вернула девичью фамилию.

Пока длилось бесконечное перемещение по темным крашеным полам нукусского музея, сопровождаемое лекцией о русском авангарде, Саша не мог не поддаться обаянию глубокого Мариникиного голоса и накатывавшего от нее волнами запаха особых восточных мускусных духов. Или так пахло ее постоянно разгоряченное тело? Это роскошное женское тело было облачено в свободное полупрозрачное платье. Восточная красавица, доктор наук. Хотелось бы испробовать, каковы ее принципы в отношении свободного секса — азиатские или европейские?

Турецкий поймал себя на том, что вместе с освежением чувств, наступившим после депрессии, вернулись прежние мужские привычки, от которых, расставаясь с Ириной, он обещал себе избавиться. «Хватит, Саша! — прикрикнул он на себя. — Пора остепениться. Ты уже созерцал и ад, и ангелов, а все на старое тянет?» И, вопреки благонамеренным мыслям, едва удерживался, чтобы не погладить ладошкой эту плотную и гладкую, точно у породистой лошади, ягодицу, с просвечивающими сквозь ткань платья эфемерными трусиками. Тут и самый верный муж из кожи выскочит. Нельзя же так искушать человека!

Но ощущения ощущениями, а о деле следователь Турецкий не забывал. И его поразило, что при всем богатстве коллекции, хранимой даже в запасниках, в ней отсутствовали полотна Бруно Шермана. Нукус — город небольшой и, наверное, был еще меньше в те времена, когда Игорь Валерианович Славский составлял ядро своей коллекции. Он, разумеется, не мог пройти мимо картин гениального авангардиста, проживавшего здесь в ссылке, если они остались. Значит, Шерман в последние годы жизни ничего не писал? Или…