Пустыня - Василина Орлова

Буду вяло и равнодушно отвечать, поздравляя его тоже, а может, с наигранной весёлостью накрою ворохом вздорных пожеланий вроде «хорошего улова» или «доброй охоты», заставлю ненадолго споткнуться. Положу трубку и оставшуюся часть ночи проведу в полной тишине: все друзья скажут потом, что звонили и было занято.

Я одинокий человек, что тут говорить.

Меня это даже уже не удивляет.

На семинаре пришла записка: «Мы с тобой будем целоваться?» Обернулась, пощупала глазами — кто. Так и есть, Рома. Смотрит с иронической улыбкой, которая не скрывает напряжения. Мысленно пожимаю плечами. Что тут скажешь? Интересная ситуация с точки зрения психологии. «Ты ведь женат» — пишу ответ.

Начинаем переписываться, меняться бумажками под перекрестными взглядами всей группы и тех, кто сидит напротив. «Я люблю свою жену и никогда её не брошу», — пишет Роман.

Формулировка смешит. Поздравляю жену с таким мужем!

Неужели я похожа на человека, который удовлетворится ролью второй младшей неофициальной жены? Или что он мне предлагает? Или шутит?

Тем не менее, переписка приводит в хорошее расположение духа. Она свидетельствует о том, что я ещё вызываю какие-то чувства в сверстничках, однако тревожит, что, вот по мнению этого растяпы, я не гожусь на роль единственной возлюбленной. Начинаю подозревать, что перешла в стан женщин второго сорта. Второй свежести. Как осетрина.

Но главное — главное, мой муж тоже думал, что любит меня и никогда не бросит. И было это совсем недавно, каких-то полгода назад. Может, год. Всё равно — даже по меркам человеческой жизни мало. Не знаю, писал ли он кому подобные записки. Надеюсь, нет.

Он позвонил однажды. Поговорил с родителями — выбрал какой-то пустяковый повод. Хотел забрать какую-то ерунду. К счастью, меня в тот момент не было там. К счастью — потому что чувствовала себя такой несчастной, могла уступить мужскому обаянию, все равно чьему, чтобы почувствовать себя хоть на какой-то момент под защитой, и ни к чему хорошему, естественно, не привело бы. Не умею относиться к близким отношениям просто. Даже если заставляю себя смеяться, нетрудно уловить в смехе ноты отчаяния.

Возобновился бронхит. Судорожный кашель. Хотелось выплюнуть, выхаркать, выблевать легкие — все эти альвеолы и капилляры. Я, кажется, чувствовала каждую гармошечную складку трахеи.

Ночью терзаю компьютер:

Среди многих пособий по бессоннице, то есть, что я говорю — среди многих пособий против бессонницы, не указано одно-единственное верное средство, которое помогает, где все другие бессильны. Кто-то рекомендует не лежать на кровати, если вас одолевает отсутствие сна, а встать и пройтись, присесть за стол, поглядеть в окно и так далее — главное, чтобы кровать не ассоциировалась у вас с состоянием бодрствования. Кто-то, напротив, уверяет, что нужно лежать, даже если совсем не спится, потому что, хоть сознание и уверено, что пробыло бдительно воспаленным всю ночь, какая-то часть хитренького подсознания умудрилась между делом вздремнуть, и тело успело урывком восстановить силы.

Но ни одна рекомендация не гласит: возьмите теплый бок любимого и лягте под этот бок. Прижмитесь щекой к любимой спине. Обнимите рукой милый мерно дышащий во сне живот драгоценного существа.

И никто не вернет мне тебя. Мир не даст мне сейчас притаиться, лежа у тебя за спиной. И я знаю, что ты так же тоскуешь по мне. Знаю, что мне надо убедить, настроить себя на покой — что, как ни покой, необходимо сейчас? Но как, во имя всего на свете, это сделать?

И ты хотя бы спишь, когда в городе заполночь. А я нет. И я проигрываю.

Надо настроить себя, как музыкант настраивает инструмент, прийти в лад с собой, чтобы все струны звучали согласно и ровно. Не простая задача, когда я обуреваема посреди пустой комнаты страстями и стихиями, какие только могут бушевать в наших человеческих нетленных душах. Я нуждаюсь в столь многом. Нет, не я, но кто-то алчный во мне — ему лишь подавай да относи: денег, вещей, богатства, славы, почестей, чего ему только ни дай, все сожрёт, слопает и будет голоден вечно.

Я беру над ним верх усилием воли и возношу себя на некий каменный уступ, на котором он уже не может меня достать, как змей-бес не мог досягнуть Данте, спасаемого Вергилием. Как раз перечитываю комедию всех комедий, названную божественной с полным правом, и взнуздываю себя.

Раз у нас нет жилья, раз мы разъехались, в гневе меча друг другу в лица страшные оскорбления, и раз Господь был столь милосерд, что вселил толику смирения в наши души и она не позволила погаснуть нашей любви, которая в разлуке разгорелась с новой силой, обновленная, как саламандра, значит, наше дело благодарить творца миров и наслаждаться горящим в наших душах чистым платоновым огнем. Но мы полны энергий, полны сил и ярости, с которой готовы пожирать мир, буквально разламывая, раздирая его на части — дай нам волю, и мы, не справившись с собственным всесилием, поглотили бы вселенную, к счастью, всесилие это мнимо и, хоть оно созвучно с моим именем, имеет отношение ко мне не большее, чем любое другое созвучие.

Я видела, как два заветных чемодана с дневниками и рисунками стоят на пустыре за домом, у мусорных баков. Я иду мимо и вдруг замечаю своё придуманное богатство, величайший груз моей памяти, который может быть обновлён в любой день благодаря склонности всё время сочетать буквы и черкать линии, и я кидаюсь к сундукам, охваченная ужасом: как, кто-то посмел вынести моё прошлое на помойку, и вдруг во сне меня останавливает соображение: раз прошлое, не лучше ли ему и оставаться прошлым? И я держу путь помимо моих чемоданов. Будь они неладны. Ну их.

И впрямь… Знавала я людей, которые не могли двинуться дальше, потому что постоянно изнывали над тетрадкой своих юношеских переживаний — не такая уж бкщобидная ыкши жи лекывникм.

(Последнюю строчку писала с закрытыми глазами, вслепую, оказалось, все мимо. Так и все мои выстрелы).

Я хожу по улицам, говорю по телефону, ем и заглядываю в комнаты, и улыбаюсь. Человек всегда найдет повод чувствовать себя несчастным, а вот нагнать тот единственный шаг, который постоянно отделяет от счастья, не так уж просто. Страдание меня чуть просветлило. Заставило подняться над уровнем быта и оглядеть будни чуть свысока.

Хотя вообще-то страдание делает человека хуже, а не лучше, как у нас принято думать. Страдание не очищает — грязнит. Странно, многие думают наоборот. Ну вот положим зубная боль — разве может человек, который мучается от зубной боли, кому-то сочувствовать? Он может только требовать сочувствия к себе и злиться на других, что у них всё в порядке с зубами. Страдание очищает только, когда оно прекращается. А вот когда страдалец сходит к стоматологу и избавится от зуба, он уже будет в состоянии сопереживать, потому что понимает, каково, если десна вспухла и ноет. Он помнит. А кто не знает той боли, никогда не сможет уяснить, чего другой на стену лезет? Подумаешь, зубы…

Как удачно получилось, что я побывала замужем. Теперь никто не убедит, будто я много потеряла, если не живу с мужчиной. Желание жить с мужчиной — просто веками освященное сумасшествие, доподлинное безумие. Институт абсурда.