Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - Андрей Мягков

На этот вопрос женщина неожиданно для Мерина предпочла ответить не словами, а рядом физических действий: она приподняла плечи, слегка отклонила в сторону голову, развела влево и вправо лежащие на коленях ладошки, округлила глаза, отчего брови ушли несколько вверх, и вытянула вперед губки. Все эти односекундно проделанные телодвижения, по всей видимости, должны были заменить короткое «Да». Сева, подражая Труссу, часа полтора в упор смотрел на бегающие зрачки собеседницы и, когда те, наконец, приостановили свое движение, негромко, но четко и внятно спросил:

— Скажите, что находилось в коробках, которые вы уговорили Надежду Антоновну Заботкину спрятать на даче в ее комнате под оттоманкой?

— Вы имеете в виду столовое серебро?

Реакция ее была настолько молниеносна, а незамутненная искренность вопроса, лишенная даже тени сомнений, столь очевидна, что Мерин на какое-то время пришел в замешательство: он готовил бомбу, начинял ее тротилом в ожидании взрыва — если и не немедленной капитуляции противника, то хотя бы какого-нибудь его внутреннего смятения, паники или на худой конец — видимой глазу растерянности. А на деле вышло — из пушки по воробьям, да и птички-то, похоже, улетели здоровенькими: ни один мускул не дрогнул на ее покалеченном личике. Значит, что: интуиция — интуицией, а в тот памятный для него день юная прелестница по имени Тошка обвела его вокруг своего спичечного пальчика с коварством завзятой интриганки? Нет, не может этого быть, или ум его совсем уже зашел за разум, предупреждал же гений: «Измен всечасных ожиданье Покоя не дает уму».

Но ведь кто-то же из них двоих лжет?!

— Вы напрасно торопитесь с ответом, — сказал он устало и посмотрел на часы, — я через минуту должен быть у начальства, это ненадолго, а вы пока подумайте.

И подражая Труссу, неспешно вышел в коридор.

Больше всего на свете в эту минуту Валерии Модестовне Твеленевой хотелось исчезнуть, улетучиться, раствориться — не быть в этом уродливом, прокуренном, пропитанном потовыми выделениями кабинете.

… Ах, как мучительно прекрасно текли эти сказочные десять лет! Двадцать первое июня девяносто восьмого, ей тридцать два — возраст, когда, как утверждали подруги (она долго в это не верила, а достигнув, сама убедилась), все существующие в жизни наслаждения начинают небыстро, но с необратимой неуклонностью порастать коростой и оборачиваются своей противоположностью — перестают приносить радость и постепенно отпадают, как засохшие струпья от подживающей кожи. Возраст, когда не осененные благостью высокой любви и тем самым обездоленные, обреченные на одиночество люди по инерции продолжают безрадостное скольжение в окружающем их пространстве, отчетливо при этом сознавая, что нет и никогда уже не будет того единственного огонька впереди, который мог бы поманить и пролить новый свет на их дальнейшее существование.

И вдруг…

С годами она, неженскими усилиями продолжая цепляться за свою неразделенную любовь, назовет это злым роком, напастью, погибелью, но тогда, десять лет тому, перед ней словно распахнулись райские врата и стало очевидно, что вся предыдущая жизнь ее была лишь тусклой прелюдией к неохватной, всепоглощающей симфонии страсти.

Впервые с тех пор, как помнила себя, она полюбила.

И с тем же неукротимым жаром, коим до недавнего времени, в беспечной корысти отдаваясь поискам плотских утех, одаривала партнеров, она, очертя голову, кинулась в этот безбрежный океан незнакомых, неизведанных чувств.

И — утонула.

Федор Колчев — сын ее многодавнего любовника, вчерашний школьник, которого она купала в ванной, «зеленкой» мазала разбитые коленки, лечила от разных детских болезней, иногда подшлепывала и ставила в угол, вдруг стал для нее всем, без чего не мыслится земное существование: солнечным светом, воздухом, весенней зеленью, пением птиц, улыбками фортуны… и мужчиной.

Четыре сном промелькнувших года тайные любовники наслаждались радостью обладания друг другом, пока неожиданно свалившаяся на Федора напасть чуть было не разрушила эту благостную идиллию: параллельно с постижением основ международных отношений в престижном вузе он в свободное от учебы время с головой отдался весьма популярным в те годы среди студентов карточным баталиям и в одну неудачную ночь с одного майского дня на другой, в силу тотального невезения, был нокаутирован чернокожим сокурсником зимбабвийцем Нгуа Нгу очень многоцифровым проигрышем. И все бы ничего, добрый товарищ из далекой африканской страны позволил «Фьеде» не торопиться с долгом, подкопить сбережений, но тут, как назло, из Катманду проверить успехи своего Нгуа Нгу прилетел его родитель Нгу Нгуа и, узнав о столь удачном поведении сына, в, отличие от того, проявил нетерпение. Взять такую сумму Федору было неоткуда, непреклонный Нгу грозил обращением в деканат, что неизбежно повлекло бы за собой позорнейшее увольнение из МГИМО, поэтому незадачливому должнику ничего не оставалось делать, как обратиться с поклоном к Лерику.

Возможность оказаться полезной любимому вознесла Валерию Модестовну на седьмое небо, и операция по отъему у банкира Тыно М. Ю. незначительной для того толики зеленых банкнот прошла как нельзя более гладко: Нгу Нгуа отбыл на Родину небедным человеком, а Нгуа Нгу продолжил изучение отношений между народами вперемешку с изобретением за карточными столами новых шулерских тонкостей.

Но…

«Ничто на Земле не проходит бесследно…» Это мудрость из песни Пахмутовой — Добронравова.

«Ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Это народная мудрость.

Не хочешь нажить врагов — не давай взаймы, тем паче безвозмездно. Это уже никакая не мудрость, а немудреная жизненная проза, с которой лоб в лоб столкнул Лерика безжалостный собственный опыт: после этого для Федора столь благополучно закончившегося инцидента его любовь к своей благодетельнице, как мелкие лужицы поздней осенью по ночам, стала покрываться непрочной корочкой льда, и хотя до полного охлаждения, до метелей и сугробов было еще далеко, но женское чутье подсказывало, что «зима» не за горами и временная «оттепель» возникала все реже и реже. Она таскалась за ним по командировкам, делала дорогие подарки — после «Мазерати» они ненадолго укатили во Францию на Лазурный берег и в те дни никакой медовый месяц не мог бы сделать ее более счастливой, — до помутнения сознания не верила, как бы ни старались бывшие подруги, в его «невесту — дочь посла», несколько раз ложилась на всевозможные бессмысленные «подтяжки» и «увеличения»… Тщетно: катастрофа — а именно так представлялось ей неизбежное охлаждение Федора — приближалась, хоть и без демонстрации с его стороны, но и не столь умело, чтобы она могла этого не замечать.

И вдруг — о, радость! Не верь после этого в провидение! — любимый вновь оказался в полной от нее зависимости.

В мае прошлого года в предместье Парижа служебную машину Федора Колчева прошила строка автоматной очереди. Водитель скончался на месте до прибытия «скорой помощи», сам же молодой дипломат, сидевший на пассажирском месте, отделался относительно легким ранением плеча, в тот же день был доставлен в Москву и прооперирован в военном госпитале.