Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Рабочая комната царя находилась в древней башне, сердцевине старой крепости, и занимала весь ее верхний этаж. Массивная деревянная лестница, которую из столетия в столетие починяли, все еще сохраняла тяжелое кольцо, к которому первые цари, спавшие в башне, привязывали на ночь огромных сторожевых собак молосской породы; вставая на задние лапы, такой пес был выше любого человека. Царь Архелай устроил вытяжку над очагом, но сделанные им в Эгии изменения были незначительны; его любовью оставалась Пелла. Слуги Филиппа расположились в передней за лестницей; Александр послал одного из них наверх, предупредить царя.

Отец поднялся от стола, за которым что-то писал, и похлопал его по плечу. Их приветствие еще никогда не было таким простым и спокойным. Вопросы сами рвались из Александра. Как пала Кипсела? Его отправили назад в Школу, когда армия еще стояла под стенами города.

— Ты зашел со стороны реки или пробил брешь в слабом месте за камнями?

Филипп собирался отчитать его за самовольную поездку в гости к дикой родне Ламбара, на обратном пути в Мизу, но теперь все упреки были забыты.

— Я попытался сделать подкоп со стороны реки, но почва оказалась песчаной. Тогда я поставил осадную башню, чтобы им было чем занять мысли, а сам подкопался под северо-восточную стену.

— Где ты поставил башню?

— На возвышении. — Филипп потянулся к дощечке, увидел, что та испещрена записями, и попытался в воздухе изобразить карту.

— Ну-ка. — Александр подбежал к корзине для растопки, стоявшей у очага, и вернулся с охапкой щепок. — Смотри, это река. — Он положил на стол сосновую лучину. — Это северная дозорная башня. — Он поставил торчком небольшое полено. Филипп пристроил к башне стену. Оба принялись возбужденно передвигать деревяшки.

— Нет, это слишком далеко. Ворота были здесь.

— Но, отец, послушай, твоя осадная башня… А, вот, я вижу. А подкоп вот здесь?

— Теперь лестницы, подай мне те палочки. Здесь был отряд Клита. Парменион…

— Подожди, мы забыли катапульты. — Александр выудил из корзины еловые шишки. Филипп расставил их на столе.

— Так вот, Клит был в засаде, пока я…

Молчание упало, как занесенный меч. Александр стоял спиной к двери, но ему достаточно было взглянуть на лицо отца. Легче одному сражаться над воротами Дориска, чем обернуться сейчас. Поэтому он немедленно обернулся.

Мать надела пурпурное платье, затканное по кайме белым и золотым. Ее волосы были перевязаны золотой лентой и прикрыты вуалью косского шелка, под которой рыжие пряди вспыхивали, как пламя сквозь дым костра. Она не взглянула на Филиппа. Горящие гневом глаза испепеляли не врага, а предателя.

— Когда ты закончишь свою игру, Александр, я буду у себя в комнате. Не спеши. Я ждала полгода, что значат еще несколько часов?

Она резко повернулась и вышла. Александр стоял неподвижно. Филипп истолковал эту неподвижность в свою пользу. С улыбкой подняв брови, он снова склонился над планом боя.

— Извини меня, отец. Мне лучше уйти.

Филипп был дипломат, но скопившаяся за годы злоба и раздражение из-за только что устроенной сцены подвели его именно в то мгновение, когда следовало проявить великодушие.

— Ты останешься, пока я не закончу говорить.

Лицо Александра переменилось, теперь это был солдат, ожидающий приказа.

— Да, отец?

С безрассудством, которому он бы никогда не поддался в переговорах с врагами, Филипп указал ему на кресло.

— Сядь.

Вызов был сделан, ничего уже не исправишь.

— Мне очень жаль. Теперь я должен повидать мать. До свидания, отец. — Он повернулся к двери.

— Вернись! — пролаял Филипп. Александр оглянулся через плечо. — Ты собираешься оставить этот мусор на моем столе? Убери за собой.

Александр подошел к столу. Решительно и аккуратно сгреб щепки и деревяшки в кучку и, собрав ее в обе руки, швырнул в корзину. При этом он случайно столкнул со стола какое-то письмо. Не обращая на свиток внимания, он послал отцу уничтожающий взгляд и покинул комнату.

Женская половина не изменилась с первых дней существования крепости. Здесь они жили во времена Аминты, когда им пришлось выйти к персидским послам. По узкой лестнице Александр поднялся в переднюю. Девушка, которой он никогда прежде не видел, прошла мимо. У нее были прекрасные, пушистые темные волосы, зеленые глаза, чистая бледная кожа, высокая грудь, обтянутая тонким красным платьем; нижняя губа слегка выдавалась. Услышав звук его шагов, девушка удивленно воззрилась на него. Длинные ресницы взметнулись, на лице, искреннем, как у ребенка, были написаны восхищение, тайная надежда, испуг.

«Моя мать там?» — спросил он. Никакой нужды в этом вопросе не было, ему просто захотелось услышать ее голос. «Да, господин», — пролепетала девушка, скованно кланяясь. Он подивился, чего она боится, хотя зеркало и могло бы ответить ему. Он почувствовал к ней жалость и улыбнулся. Ее лицо окрасилось, словно тронутое бледными лучами солнца. «Александр, мне сказать ей, что ты здесь?» — «Нет, она ждет меня, ты можешь идти». Девушка помедлила, серьезно вглядываясь в него, будто недовольная тем, что сделала слишком мало. Служанка была чуть старше Александра, примерно на год. Она побежала вниз по ступенькам.

Секунду он помедлил у дверей, глядя ей вслед. Девушка казалась хрупкой и гладкой на ощупь, как яйцо ласточки, ее ненакрашенный рот был нежным и розовым. Эта девушка и отец — услада после горечи. Из-за окна донеслись голоса поющих мужчин, которые готовились к Дионисиям.

— Ты все же не забыл прийти, — сказала Олимпиада, как только они остались одни. — Как быстро ты научился жить без меня!

Она стояла у окна, проделанного в толстой каменной стене; косо падавший свет сиял на изгибе ее щеки и пронизывал тонкую вуаль. Она нарядилась для сына, накрасилась, искусно убрала волосы. Он это видел точно так же, как она видела, что мальчик опять подрос, черты его лица огрубели, из голоса исчезли последние мальчишеские нотки. Он становился мужчиной, и становился вероломным, как мужчина. Он знал, что с прежней страстью тянется к ней, что истинные друзья делят все, кроме прошлого, оставшегося за границей их встречи. Если бы только она заплакала — пусть даже это — и позволила ему утешать себя; но она не желала унижаться перед мужчиной. Если бы он мог подбежать и прижаться к ней, но мужественность тяжело далась ему, и никто из смертных не превратил бы его опять в ребенка. И так, ослепленные сознанием своей неповторимости, они противостояли друг другу в этой любовной ссоре, а гул водопадов Эгии за окном, словно толчки крови, стучал у них в ушах.

— Как смогу я стать кем-нибудь, не изучая войны? Где еще мне учиться? Он мой начальник, зачем оскорблять его без причины?

— Ну разумеется, теперь у тебя нет причины. Когда-то такой причиной была я.

— Что такое? Что он сделал? — Александра не было очень долго, сама Эгия переменилась и казалась обещанием какой-то новой жизни. — Что случилось, расскажи мне.