Телевидение - Олег Андреев

— Нет, — ответила Алина. — Зачем?

— Медосмотр, — сказала усатая. — Девушка, не выделывайся.

Алина покрылась красными пятнами. Но пришлось подчиниться.

Врачиха вытащила из кармана резиновые перчатки и начала гинекологический осмотр. Усатая склонилась к Алине вместе с ней.

— Ничего, — как-то даже разочарованно констатировала она.

— Т-т-т, — поцокала языком врачиха. — Как это “ничего”? У тебя, дорогая, загиб. Не рожала?

— Нет, — злобно отрезала Алина, начиная одеваться.

— Ну не беда, — успокоила врачиха, — родишь еще.

— Я могу идти?

— Нет еще, милая, — ласково проговорила врачиха. — Еще вот таблеточки примешь — и на горшок.

— Да вы что, издеваетесь?! — У Алины от унижений даже слезы выступили на глазах.

— Думаешь, мне интересно глядеть, как ты здесь сидеть будешь на горшке? — искренне удивилась врачиха. — У мэнэ шо, делов своих нема? Я, чи шо, наркотики перевожу?

— Да вы с ума сошли! — Голос Алины срывался на крик. — Какие наркотики? Вы что?

— Все так говорят. — Усатая толстуха плюхнулась на кушетку. — А потом — на тоби. Или помирают. Я по телевизору видала, как один героин перевозил и вмер. Он героин в презерватив запихал и проглотил. А той — лопнул! Героин — у кровь. Спасти не успели. Негр был. Да что вы стоите? — спохватилась она. — Таблетки глотайте — и на горшок. Вот, — она пошарила рукой под кушеткой и извлекла оттуда эмалированную ночную вазу. — Садитесь.

— Не стесняйся, милая, садись, — пригласила врачиха. — Мы не смотрим.

Площадка, где снимают политический ринг для прямого эфира, была оформлена в стиле модерн. Стекло и металл. Ничего лишнего. Уже прошла световая репетиция. Подготовились операторы.

— Леня, ты готов? — спросил сидящий за пультом Червинский.

— Готов. А где Долгова?

— Не знаю, — опешил режиссер.

— У нее же все материалы, — раздраженно сказал Крахмальников. — Куда она пропала?! Где помреж?

Бросились искать Долгову, не нашли, принесли только Крахмальникову заготовки. Они лежали у Ирины на столе.

— Без тракта? — спросил режиссер.

Крахмальников отмахнулся.

Обычно любое интервью перед прямым эфиром полностью прогоняли, имитируя и звонки телезрителей. Но при работе с Булгаковым в этом не было необходимости: у Олега Витальевича был прекрасно подвешен язык, и держался он перед камерой свободно и непринужденно. “Прирожденный актер!” — восхищался им Крахмальников. И даже слегка завидовал.

Сам он научился не бояться камеры не сразу, помог случай, о котором на студии ходили легенды и анекдоты. В самом начале телевизионной карьеры, когда Крахмальников бегал, подбирая хвосты событий, то есть был обыкновенным репортером, он ни за что не соглашался давать комментарий в кадре, комплексовал, как мальчишка. И чем дольше длилось его нежелание влезать в кадр, тем больше он боялся.

Как-то поехали снимать демонстрацию то ли коммунистов, то ли демократов. Примчались на место, когда колонна уже двигалась по Тверской.

— Держи листок, — подал оператор чистый лист бумаги Крахмальникову. — Надо камеру выставить.

Это было какое-то священнодейство оператора, по белому листку он выставлял параметры камеры. Евгений, привычно держа листок двумя руками, отошел на положенное расстояние.

Оператор поднял камеру на плечо.

И в это время к Крахмальникову сзади подошел мужичок. Сказать про него пьяный, это ничего не сказать. Он лыка не вязал. Шапка съехала на лицо, его пошатывало.

— Товарищ, я хочу сказать, — обратился он к Крахмальникову.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся Леонид. — Сейчас.

— Я вам всю правду скажу.

— Ладно, ладно… Вить, готово?

— Погоди.

— Товарищ, я тебе русским языком говорю, вы меня слушаете?

— Отойдите гражданин, не мешайте. Витя, готово?

— Я дам знать.

— А как же гласность?

— Гражданин, я позову милицию, не трогайте бумагу.

— Я хочу сказать!

— Пошел на х…! — не выдержал Крахмальников. Мужик опешил. Он не ожидал, что Крахмальников знает русский язык. И ретировался.

Демонстрацию сняли, приехали в студию на монтаж. Пока перегоняли материал на рабочую кассету, Леонид куда-то отлучился. А вернувшись, застал полную аппаратную народу. На него смотрели с нескрываемым восторгом.

— Ну, Ленька, ты дал!

— Что? Что такое?

— Классно ты в кадре смотришься.

И Крахмальникову прокрутили начало пленки, где он обложил пьяного мужичка.

Крахмальников был в шоке. Нет, не потому, что видел себя в кадре. Не потому что матюкнулся. Он узнал мужичка, которого так неосмотрительно послал. Это был известнейший депутат, тот самый, что выступил с обличительной речью против академика Сахарова.

— Лень, это надо давать в эфир, — сказал редактор. — Это сенсация.

— Вы что? Это же… Это рабочий материал, это вообще…

— Это телевидение! Это живой репортаж! И ты там очень выразительный, — засмеялся редактор.

Материал пошел в эфир, с купюрой правда. И Крахмальников, когда смотрел его, понял, почему боялся камеры. Простая, в общем, вещь — он был занят собой, старался выглядеть лучше, умнее. А надо было заниматься делом. С тех пор он камеры не боялся. А новым репортерам, у которых тоже были с этим проблемы, советовал: “Ты пошли кого-нибудь в кадре на три буквы. И все получится”.

Булгаков зашел в студию за пятнадцать минут до эфира в сопровождении своей свиты и Загребельной. Охранники встали по обе стороны двери. Секретарь скромно присел в уголке, рядом с одной из стационарных камер. Галина Юрьевна пригласила Булгакова зайти после эфира на рюмочку кофе и, повиливая мощными бедрами, удалилась.

— А где Саша? — спросил Булгаков.

— Сегодня его не будет, — развел руками Крахмальников. — Заболел.

Леонид сразу заметил, что Олег Витальевич чем-то раздражен.

— Тогда, может быть, отменим? — предложил Булгаков.

— Нет. Просто вы будете отвечать на мои вопросы.

— Что тут у вас сегодня происходит? — раздраженно воскликнул Булгаков.

— Что и всегда — жизнь происходит, Олег Витальевич.

Помощник режиссера принесла гостям по рюмке коньяку. Булгаков одним махом опрокинул свою.

— Ну и денек сегодня, быстрее бы все кончилось… — поморщился он.