Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком - Михаил Трофименков

Нам говорили, что [Россия] уже практиковала [реабилитацию и перевоспитание преступников], которые на Западе только предлагали самые прогрессивные криминалисты.

Преподаватели не лукавили: убийство Кирова еще не спровоцировало массовый террор, юристы и чекисты носились с теорией «перековки» заключенных.

Учебная программа включала посещения судов и мест заключения. Сильнейшие эмоции Ларднер испытал во дворе «одной из крупнейших московских тюрем», когда заключенный окликнул его на уверенном «американском английском». Узник поинтересовался, знает ли Ларднер, что такое Гробница. Имя самой большой тюрьмы Манхэттена янки, конечно, знал. Собеседник удовлетворенно кивнул головой и похвастал, что «чалился» не только в Гробнице, но и в Синг-Синге.

Беззаботный Ларднер попал впросак, выкинув на пару с однокашником-канадцем инфантильную шутку в духе американских кампусов. Ознакомившись с феноменом стенгазеты, они вывесили в институтском коридоре собственную дацзыбао с требованием: «Подавать перед завтраком каждому студенту в постель двойной виски с содовой, поскольку поход в столовую на пустой желудок угрожает студенческому здоровью».

Завершала петицию приписка – при всей своей глупости метко пародирующая дежурный пафос любого публичного выступления прогрессивного американского интеллигента: «А еще немедленно освободите „парней из Скоттсборо“».

Пинкевич дружелюбно, но твердо объяснил юмористам: в советском вузе допустима лишь одна, разрешенная стенгазета. При этом только в СССР существует подлинная свобода слова, потому что пресса принадлежит народу, а народ считает, что дешевому зубоскальству места в прессе нет. Шутка про осужденных негров расстроила Пинкевича искренне и всерьез: «Как, по-вашему, мы можем освободить их в России? Это очень серьезное дело, о котором здесь много говорят. Но мы ничего не можем поделать».

Собеседование с Пинкевичем на промывание мозгов не тянет: нет, не по его вине Ларднер стал коммунистом.

* * *

Быть может, провиденциальную роль сыграла встреча младшего с Уолтером Дюранти, рекордно долго, с 1922-го по 1936-й, возглавлявшим московское бюро New York Times? Круг таких корреспондентов-«долгожителей» был чрезвычайно узок, и все они, если и не разделяли идеи коммунизма, как Стронг, то, во всяком случае, не страдали манихейством: не считали СССР земным филиалом преисподней, признавали его право на «свою правду», детерминированную государственными интересами и историческими обстоятельствами, и транслировали советскую точку зрения на положение дел в мире – проще говоря, выполняли журналистский долг в самом ортодоксальном его понимании, способствуя взаимопониманию между народами, за что расплатились и продолжают расплачиваться посмертным поношением.

Расплачиваться пришлось прежде всего англичанину Дюранти, чье имя за последнюю четверть века стало нарицательным. Современники признавали одноногого (в 1924-м он попал в железнодорожную катастрофу) джентльмена, «величайшего бабника своего поколения» (Гаррисон Солсбери) и репортера от бога живым классиком и блестящим знатоком России. Его компетентность подтвердит хотя бы то, что он в сентябре 1923-го сделал – вопреки оценкам экспертов – прогноз: после Ленина страну возглавит не Троцкий, а Сталин. Он же первым в 1931-м констатировал, что государственная идеология СССР – уже не марксизм или ленинизм, а сталинизм: система координат, в которой государственные интересы важнее интересов мировой революции. Забавно, но Дюранти сам вооружил своих ненавистников термином, в который не вкладывал пейоративного значения.

Ныне Дюранти объявлен «пособником сталинских преступлений», а то и преступником – очевидно, наделенным сверхчеловеческими способностями. Только сверхчеловек мог – а именно в этом обвиняют Дюранти – в одиночку скрыть от своих читателей (и всего мира) голодомор, утверждая, что «русские голодают, но не умирают с голоду». Одновременно сверхчеловек был – в чем его первым обвинил Юджин Лайонс – вульгарным сексотом ОГПУ. Нашлись даже свидетели того, как Дюранти получал деньги в советском посольстве в Париже.

No сomments[15].

Зависимость Дюранти от Сталина иллюстрируют историей его интервью с вождем. В ноябре 1930-го поползли слухи, что Сталин убит, которые могла опровергнуть только встреча вождя с западным корреспондентом. Право на сенсационное интервью получил Лайонс: ему повезло, что дуайен корреспондентского корпуса Дюранти находился за пределами СССР. Вернувшись, дуайен устроил такой скандал отделу печати НКИД, что умиротворить его удалось лишь беседой со Сталиным.

Если Кремль так дорожил мнением Дюранти, не будет ли правильнее сказать, что Кремль зависел от него, а не он от Кремля? Сексоты не капризничают.

Развенчание Дюранти – часть всемирной пропагандистской компании по мифологизации голодомора как краеугольного камня идеологии украинского национализма. К чести пулитцеровского комитета, он едва устоял, но все-таки устоял под напором общественности, требовавшей посмертно лишить Дюранти награды, которую он получил в 1932-м как раз за русские репортажи. Возможно, в комитете нашлись люди, задавшиеся наивным вопросом: если один-единственный человек сумел скрыть от человечества сам факт геноцида, что же это за геноцид?

Наверное, обратить Ларднера в коммунистическую веру за время ланча для Дюранти было так же легко, как раскурить сигарету. Но вот только зачем бы ему это делать? Ларднер для него – только сын своего отца: как не приголубить мальчика, оказавшегося в незнакомом и пугающем месте. В истории со стенгазетой его позабавило, что хохмачи назвались «тори-анархистами». Дюранти поинтересовался, откуда Ларднер узнал о существовании тори-анархистов. Оказалось, что этим (не таким уж и) абсурдным словосочетанием именовали свой тесный кружок три друга – Дюранти, первый посол в СССР Уильям Буллит и – ФДР.

Никуда не деться: приходится признать, что Дюранти был не только журналистом, но и агентом. Но агентом не Сталина, а ФДР, сыгравшим значительную роль в установлении дипотношений. Его статьи морально готовили соотечественников к неизбежности и необходимости признания СССР. Для современников это было очевидно – Дюранти не скрывал своей причастности к большой политике. Он сопровождал наркома Литвинова в его исторической поездке в Америку в ноябре 1933-го и удостоился овации политического истеблишмента, стоя приветствовавшего его на банкете в нью-йоркском отеле Waldorf-Astoria. По его словам (верить необязательно), Сталин принял его по возвращении в Москву и поблагодарил за большую работу на общее благо.

Понять склад ума Дюранти помогает анекдот тех времен, когда он еще считал советский строй «тиранией, достойнейшей самого сурового осуждения».

Эти строки написаны в январе 1920-го, а в марте Дюранти отправился в Рурский угольный бассейн, где Рурская Красная армия выступила против контрреволюционного Капповского путча: генерал Лютвиц захватил Берлин и объявил главой правительства прусского юнкера Каппа. Оценив обстановку, Дюранти посоветовал вождям восстания шантажировать правительство угрозой взрыва всех шахт и предприятий Рура, подкрепив ее взрывом какого-нибудь промышленного объекта. Боже упаси, он не желал победы коммунистов, но дар аналитика сочетался в нем с даром эмпатии и страстью к технологическому решению сложных задач. Он не мог удержаться и не дать толковый совет людям, делавшим, на его взгляд, явные глупости. Характерно, что красноармейцев Дюранти искренне напугал: они ничего не взорвали и проиграли.