Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны - Дэниел Эллсберг

Кайзен прочитал справки и предложил мне обсудить их. Он собирался ехать на какую-то встречу в Вашингтоне и попросил меня прокатиться вместе с ним в автомобиле. Он сказал: «Слушай, Дэн. Ты должен понимать, как происходит обмен информацией здесь. Кеннеди никогда… он не говорит так». Было неясно, осуждает ли он стиль президента или соглашается с ним. Кайзен просто повторил: «Это немыслимо. Кеннеди не будет говорить так с Хрущевым».

На мой взгляд, все-таки было очень важно передать Советам каким-то образом, что им не стоит вести себя в этом вопросе так, словно мы верим в их превосходство или хотя бы в равенство. «Мы знаем, что эти претензии не соответствуют действительности, поэтому не упорствуйте в угрозах, которые вы не в состоянии выполнить». Это было минимальное послание, которое мне хотелось бы донести до Хрущева. «Угрозы, подобные этим, создают реальные риски, и ситуация может выйти из-под контроля». Однако, как следовало из слов Кайзена, Кеннеди не мог сказать такое напрямую Хрущеву – ни при встрече с глазу на глаз с его представителем, ни в личном послании.

Через день или два после этого я вновь оказался в Пентагоне, в кабинете Адама Ярмолински – помощника министра обороны. Я по-прежнему был консультантом RAND, получавшим зарплату от RAND по бессрочному контракту с ВВС, но проводил более половины времени в Вашингтоне, занимаясь документами и административной работой в Пентагоне и Госдепартаменте. Адам сказал, что готовит проект выступления Кеннеди в военной академии. Белый дом поручил подготовку проектов ряду агентств, и Ярмолински работал над версией, которую должны были отправить от имени Макнамары. Он предложил мне взглянуть на проект и добавить в него все, что я сочту нужным. Таким образом, у меня появилась еще одна возможность добиться, чтобы президент изложил мои соображения – на этот раз публично.

Я просто адаптировал положения своих справок к характеру публичного выступления таким образом, чтобы они не выглядели обращением лично к Хрущеву. Я написал текст от руки на листках из блокнота и отдал Адаму, а тот включил его полностью в свой проект для Макнамары. Некоторое время спустя он сказал мне: «Макнамара остался доволен. Он отправил это в Белый дом».

Через несколько дней я прочитал текст выступления Кеннеди, который подтвердил все, что говорил Кайзен о примиренческом стиле президента. Он не использовал ничего из того, что я написал. В результате я перестал смотреть на Кеннеди как на возможного проводника своего послания.

Однако потом я заглянул к своему другу Тимоти Стэнли – специальному помощнику в офисе Пола Нитце, где я проводил львиную долю своего времени, находясь в Вашингтоне. С Нитце я работал над военными планами ранее в этом году, именно он занимался проверкой моей справки о десантном корабле в Ивакуни. Стэнли располагался в крошечной комнатенке прямо напротив входа в кабинет помощника министра обороны. (Три года спустя я сам оказался в этой комнатенке, когда стал специальным помощником Джона Макнотона, преемника Нитце.) Стэнли в разговоре обмолвился, что готовит текст выступления для Розуэлла Гилпатрика.

Я отдал Тиму свои исходные рукописные заметки и сказал: «Слушай, я написал это для Кеннеди, но он не воспользовался ими. Если хочешь, то можешь включить их в свой текст». Он прочитал мои материалы. Они, конечно, не тянули на цельное выступление, это были лишь тезисы на нескольких страницах, включая следующее заявление: «Наши силы размещены и защищены так, что внезапным ударом нас невозможно обезоружить». Увидев это, Тим посмотрел на меня и прочитал следующий абзац вслух:

Он спросил с удивлением: «Это правда?» Я ответил: «Поверь мне, Тим, это правда. Именно так оно и есть». Сделать расчет было несложно, учитывая то, что я узнал о советском арсенале. Четыре МБР! Чуть более полутора сотен стратегических бомбардировщиков!

Хотя в новой разведывательной оценке не было сравнений американских и советских стратегических сил до или после нанесения удара с той или другой стороны, я не сомневался в правильности своей «чистой оценки» «обмена ядерными ударами» (по терминологии Пентагона). В нее, однако, было трудно поверить тому, кто на протяжении многих лет слышал о ракетном разрыве или читал секретные отчеты RAND об уязвимости наших стратегических сил. Я был уверен в том, что она выдержит все бюрократические проверки текста выступления.

Вопрос был в том, дадут ли Гилпатрику сказать это (т. е. сделать такое откровение), если учесть, что администрация до сих пор воздерживалась от признаний. Тиму не давали поручений делать подобные откровения, и проект, который он показал мне, был обычным для Пентагона набором клише, включаемых чиновниками Министерства обороны практически в каждую речь. Там говорилось об укреплении нашей обороноспособности, о том, насколько мы должны увеличить резервы и наступательные силы, ну и кое-что о Берлине. Добавив в текст почти все мои пункты, Тим полностью изменил тональность и характер проекта. Некоторые из моих пассажей не слишком подходили к его теме, но этот вписывался очень хорошо:

Идея была такой. Я хотел донести следующее послание для тех, кто знает что к чему в Кремле и НАТО: «Нам известно, что они блефуют!» А американская и европейская публика должна была услышать: «Мы остаемся в Берлине, и никакой войны не будет». Я думал о послании как о разоблачении блефа Хрущева и ради этого даже обкатал формулировку дома:

С учетом уверенности в том, что американские патрули вдоль берлинского коридора не будут блокированы, я чувствовал себя вправе подчеркнуть в последнем абзаце наше обязательство: