Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Маленькая дверь между нишей его кабинета и спальней никогда не закрывалась, но стена мешала ему увидеть кровать. Приблизившись к двери, он подумал, не стоит ли ему войти и вмешаться, если Дороти говорит что-нибудь, что может расстроить Маргарет. Подслушивание казалось оправданным. Они не услышали его приближения, возможно, потому, что говорили громко и страстно. Голос Дороти, обычно сухой и отрывистый, звучал необычайно тепло и даже восторженно:

— Я всем рассказываю, какая ты замечательная мать, гораздо лучше, чем я. Макс и Грегори — такие прекрасные юноши, любящие, умные, уверенные в себе, и все это благодаря тому, что ты была им таким добрым другом, такой хорошей матерью. Они доверяют тебе и любят тебя, они очень хорошие и серьезные молодые люди, они многого добьются. Я так горжусь тобой, Маг, так горжусь…

Маргарет тоже говорила — голосом, полным любви, не перебивая мать, но в унисон с ней:

— Все это благодаря тебе, ма. Это у тебя я научилась быть матерью…

— Нет-нет, — отвечала Дороти. — Ты воспитывала их по-своему. Мне казалось безумием остаться на Манхэттене и устроить их в эти школы, эти сумасшедшие христианские школы пугали меня, но ты была…

— Мама, мама, мама, — взывала Маргарет, будто Дороти повернулась к ней спиной. — Ма, послушай, пожалуйста. Послушай. Послушай.

— Что, дорогая? — Дороти заговорила еще более мягким голосом, обычная тревожная пронзительность исчезла, сменившись теплом и нежностью. — Я слушаю тебя, — добавила она, не оправдываясь, а словно давая обещание.

Наступила пауза. Энрике услышал, как зашелестели простыни, и вытянулся, чтобы заглянуть внутрь. Он увидел отражение матери и дочери в застекленной фотографии маленьких Макса и Грегори, которая висела на противоположной стене. Маргарет удалось сесть, и теперь она обнимала мать. Это объятие не было привычной для обеих короткой формальностью: Маргарет изо всех сил прижимала мать к груди, словно та была ее ребенком. Наклонившись над жесткими волнами покрытой лаком прически, она шептала в маленькое ухо, такое же изящное, как ее собственное:

— Я научилась этому у тебя. Все, что я знаю о материнстве, я узнала от тебя. Ты была для меня образцом, мама, ты была моим героем. Ты всегда была моим героем.

Дороти, приникнув головой к груди дочери, всхлипнула, как благодарное дитя:

— Ты моя девочка, моя, моя, моя. — Охваченная эмоциями, она больше ничего не смогла сказать, и пристыженный Энрике, боясь нарушить их уединение, сдерживая слезы, попятился назад, туда, откуда не мог их видеть и слышать. Стоя в тени, он думал о скрытной жене, которой он так часто возмущался, ворчливой женщине, от которой ему иногда отчаянно хотелось избавиться, и в голове его стучали слова, словно сам Господь Бог вколачивал его в землю: «Какая она хорошая. Она хорошая и добрая, а я подлый и злой. Она полна любви, а я без нее ничто».

Энрике был влюблен. Он ни на минуту не мог перестать о ней думать. Стуча по клавишам пишущей машинки, заказывая кофе, стоя под душем, закуривая сигарету, усаживая своего уже почти двухлетнего сына в коляску, он думал о вкусе ее кожи, о том, как ее стройное тело изгибается в его жадных руках, будто от желания у нее плавится позвоночник, как упругая кожа льнет к его языку, как сладки и насыщенны на вкус все части ее тела, яркие и темные, словно в ней сосредоточились все соки матери-земли. Куда бы он ни шел, ему чудился ее теплый душистый запах, — и в дуновении вечной весны среди слякоти февральского Манхэттена, и когда он, улыбаясь, менял сыну памперсы или укладывал грязную посуду в посудомоечную машину, перебирая в памяти почти осязаемые фрагменты: как ее изогнутые влажные губы раскрылись, будто лепестки цветка; как приподнялись ее бедра и выгнулся живот, когда она достигла оргазма. Ему хотелось снова и снова слушать ее забавную, легкомысленную болтовню, такую восхитительно остроумную и в то же время самокритичную; ее откровенная жажда секса приводила его в восторг. Она горячо поддерживала Энрике в его противостоянии тем, перед кем он чувствовал себя беспомощным: своему бесполезному партнеру-братцу, болтливому и бестолковому агенту, трусливому и нерешительному продюсеру и, прежде всего, требовательной и надоевшей жене.

Энрике был влюблен в Салли Уинтроп. Он был переполнен любовью, глубокой, страстной, зрелой любовью, к несчастью оказавшейся незаконной. Это было совсем не похоже на тот мираж любви, который он испытывал к Маргарет, мираж, очень скоро рассеявшийся в буржуазной каторге брака, соответствовавшей скучным представлениям о жизни какой-нибудь школьницы: жестокая рутина ежедневных подъемов на рассвете, затхлый запах бутылочек с детским питанием, медленное перетирание овощного пюре, ранний отход ко сну, в постель, пропахшую детскими влажными салфетками. Единственная отдушина — многочасовые телефонные разговоры с его ленивым, вечно перескакивающим с предмета на предмет братом. Они вместе работали над сценариями, настолько лишенными настоящих чувств и конфликтов и настолько полными сюжетных клише и надуманных персонажей, что Энрике иногда спрашивал себя: если случится невозможное и хотя бы по одному из семи сценариев, за которые ему заплатили в десять раз больше, чем за все три опубликованных романа (и это была только половина гонорара, потому что вторую он честно отдавал брату), снимут фильм, хватит ли у него терпения самому посмотреть его на большом экране? И можно ли надеяться, что и зритель получит удовольствие от просмотра?

К тому же угнетала эта мучительная и бессмысленная рутина светского общения. Раз в неделю они обедали с Венди, подругой Маргарет по школьному летнему лагерю, и ее мужем-леваком, который все время подспудно пытался доказать, что его сынишка превосходит маленького Грегори: этот юный гений — этакий Эйнштейн уборной — уже ходит какать в туалет. А еще были длинные, тоскливые выходные, когда он сидел у детской песочницы плечом к плечу с гордыми успехами своих детей отцами, тогда как Маргарет обменивалась опытом с матерями. До Энрике периодически доносился голос Маргарет: речь жены удивительно напоминала отрывистую скороговорку ее матери — ему приходилось слушать нечто подобное на Песах и в День благодарения. Маргарет долго и чрезвычайно подробно рассуждала о вещах настолько скучных, что Энрике иногда задумывался, не актерствует ли жена, разыгрывая эту двадцатичетырехчасовую пародию на саму себя:

— Неужели в фирме «Макларен» и вправду надеются, что алюминиевые ноги их складных колясок выдержат ухабы нью-йоркских улиц? А может, еще и пригород, где их постоянно будут засовывать в багажник, а потом вынимать? Особенно если неосторожно складывать коляску, как это делает Энрике! Стоит ему дотронуться до нее, как ноги сломаются. Знаете, что по-настоящему нужно Манхэттену? Огромный супермаркет. Платить такую цену за памперсы в «Гристедс», ну, я не знаю, это же просто неприлично. Боже мой, и с какой стати я должна записывать Грегори в детский сад, когда ему еще нет двух лет?

А за всей этой критикой общественного устройства, когда Энрике возвращался со второй порцией кофе из близлежащего кафе, следовали обличительные речи о работе, прежде всего жалобы на боссов, ведущих редакторов журнала «Ньюсуик», где она работала заместителем художественного редактора, на их пьянство, приставания, безвкусную манеру одеваться — особенно это касалось галстуков, неумение учитывать композицию при выборе фотографий, решение использовать идиотские цветовые схемы для графиков, нерешительность и постоянные проволочки с обложкой в безнадежных попытках угадать в пятницу, что будет большой новостью в понедельник, когда журнал поступит в продажу, в то время как, боже мой, ну разве не очевидно, что бессмысленно соревноваться с ежедневными газетами и новыми 24-часовыми новостными программами на кабельном телевидении, в руках у которых в любом случае окажется самая последняя информация? Все, на что теперь могут рассчитывать еженедельные журналы, — это давать читателю глубокий анализ событий прошедшей недели, но нет, они говорят, что такие номера не будут продаваться. Правда заключается в том, в тысячный раз возвещала Маргарет, что деньги можно сделать только на звездах кино. Все должны сдаться и издавать только клоны журнала «Пипл», повторяла Маргарет каждые выходные, неделю за неделей, зимой, весной, летом и осенью.