Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк

Попросив Давида подержать заточенный кол, я несколькими сильными ударами обухом пробил им сердце и пригвоздил пожилого к сырой земле. Вставив ему в руки связанный из осиновых веток крест, начал засыпать его землей. Все дружно мне помогали, не комментируя моих действий, — мол, тебя прокляли, тебе и бороться. Мне, конечно, все эти суеверия до лампочки, но береженого Бог бережет. Кто его знает, на что способны характерныки в этом мире.

* * *

Пока нас с Дмитром убаюкивала неторопливая езда в сторону заходящего солнца, я решил выяснить, где прячется Богдан, почему его не видно и не слышно. Путем погружения в глубины сознания и яростных криков типа «Леопольд, подлый трус, вылезай!» Богдан нашелся. Оказывается, никуда он не прятался, а решил стать похожим на меня. Выбрал, так сказать, меня своим кумиром и решил во всем на меня быть похожим. И так мастерски это делал, что его присутствия не ощущалось. Как тень, он отражал мои мысли, чувства, пытаясь их сделать своими и раствориться в них, забыв себя. Почти всю дорогу пришлось убеждать его так не делать, приводить тысячи выдуманных примеров, почему это плохо, пока в мою глупую голову не пришел один пример из жизни, который перевесил все остальные.

С трудом сообразив, что Богдан, с его гипертрофированной чувствительностью, должен был ощутить угрозу от пожилого значительно раньше нас всех, устроил ему допрос на эту тему. Это усложнялось тем, что Богдан, понимая смысл слов, на вопросы отвечал, как правило, эмоционально-визуальными картинками, которые приходилось интерпретировать и задавать наводящие вопросы, если вообще ничего не было ясно из его эмоциональных взрывов. Но тем не менее удалось выяснить, что Богдан почувствовал угрозу от пожилого намного раньше — видимо, едва тот начал пилить веревки. Но поскольку никто на пожилого не реагировал, Богдан решил, что так и надо. Мне пришлось долго его убеждать, что это мы все такие тупые, что не чувствовали, как пожилой готовит нам свинью. И если бы Богдан не занимался дурницами, делая из себя мою копию, а вовремя свистнул, то пожилой был бы жив и, может, рассказал нам много нужных сведений, которые теперь унес с собой в могилу. Это его наконец проняло, и Богдан торжественно пообещал, что не будет больше обезьянничать.

Как и обещал Дмитро, до его хутора оказалось ближе, чем до нашего села, и, несмотря на неторопливый темп, мы вечером пересекли брод невдалеке от его хутора и вскоре, уже в сумерках, разбудили единственную в хуторе собаку, которая сообщила о нашем приезде всем жителям. Дмитро начал громко кричать, что это он и стрелять не надо, хватит и тех дыр, что уже в нем другие настреляли. Дмитра растрясло по дороге, так что он с трудом слез с лошади, и жена, охая и ахая, утащила его в хату. Успев узнать, пока они не скрылись, куда все сгружать, я освободил от поклажи и седел шестерку коней с трофеями, расседлав и разгрузив двоих Дмитровых, и, занесши все в сени, попрощался с хозяевами и пошел сам устраиваться на ночлег. Стефа уже выглядывала меня, чтобы не дай бог где в другом месте не заночевал. Была суббота, Стефа только что или сама мылась, или мыла детей. Загнав ее в хату, расседлав и разгрузив коней, завел их в конюшню и кинул сена. В хате Стефа все приготовила к субботней помывке, дети уже спали, и, едва я перекрестился на образа, принялась меня раздевать, одновременно расспрашивая, что случилось.

Рассказав о нашей стычке с татарским дозором, о ранении Дмитра и своем утерянном зубе, покорно залез в корыто и начал с удовольствием тереть себя суконкой, периодически макая ее в щелок. Стефа помогала мне, поливая теплой водой из ковшика, натирая спину суконкой. В ее руках, касающихся моего тела, в ее глазах, странно светящихся в тусклом свете лучины, была надежда. Надежда, что этот вечер станет чуточку светлее, чем тысяча других, чуть-чуть счастливее, и этого чуть-чуть хватит, чтобы, отбросив грусть, вспоминать о нем и улыбнуться пасмурным днем, отогнав от сердца тоску.

Обтершись жестким полотенцем, не одеваясь, подхватил на руки маленькую, но крепкую Стефу, понес к застеленным явно для двоих лавкам. По дороге вызвал Богдана и дал ему следующие инструкции. Ничего не бояться, делать, что скажет или покажет тетка Стефа, молчать и ничего не говорить, все делать медленно и никуда не спешить. Меня задвинуть подальше и не тревожить, пока не надо будет отвечать на вопросы, самому рта не открывать.

Проваливаясь в такую мягкую тишину, в которой хотелось воскликнуть: «Боже, как мало надо человеку для счастья!» — всего-то-навсего чтобы его хоть иногда, ненадолго, оставили в покое и сняли с головы заботы за все, что он себе навыдумывал. Это ли не счастье?

Нет, ответила память, счастье — это совсем другое. Вспыхнуло фотовспышкой воспоминание, запечатленное в этом длинном, беспорядочном хранилище, называемом памятью. Это было двадцать пять лет назад. Наша старшая перешла во второй класс, младшему исполнилось три года. Нам удалось поехать на море в самом конце августа, и мы решили продлить дочке и себе каникулы еще на неделю. В сентябре на пляже сразу стало пусто, и мы наслаждались этим спокойным, полупустым берегом моря. Загорая с накрытым соломенной шляпой лицом, я улетел куда-то в своих видениях, а когда прилетел обратно, обнаружил себя в гордом одиночестве и, приняв вертикальное положение, углядел Любку. Она стояла на берегу моря, и нахальный ветер, лаская ее загорелое тело, на которое была накинута только длинная рубаха, периодически пытался продемонстрировать ее истинную красоту всем присутствующим, а чуть дальше наши дети радостно гоняли по пляжу больших белых чаек. Тогда в первый раз я понял: иногда счастья бывает так много, что оно может порвать тебе сердце. И как болезненно утекает миг счастья, уносимый беспощадным потоком времени, выжигаясь кадром киноленты в твоей памяти и в твоем сердце.

Так и проходила эта ночь. Богдан вытаскивал меня, когда надо было отвечать на Стефины вопросы, мы болтали с ней о чем-то, что не имело значения, значимо было тепло наших тел и наших душ, которое мы дарили друг другу. Временами окликал Богдана, а сам нырял в мягкую пустоту забвения, где моя беспокойная память, не давая мне покайфовать, переворачивала перед глазами страницы фотоальбома.

Еще едва начал сереть небосвод, как при свете зажженной лучины я начал собираться в дорогу. К реализации своего видения нужно было готовиться, по ходу дела узнал у Стефы, нет ли у нее полотна на продажу. Оказалось, что есть в достатке. Вот оно, пагубное отсутствие инфраструктуры. Товара полно, а как его доставить на рынки сбыта — проблема. Обрадовавшись возможности продать что-то прямо на дому, Стефа сбагрила все свое полотно, заявив, что за зиму себе еще наделает. Смущенно заявила, что двух серебряков, которые я дал, слишком много, а у нее нет монет дать сдачу. Успокоив ее, что сдачу заберу полотном, когда приеду в следующий раз, выехал в село: надо было еще найти тетку Мотрю и отправить ее к Дмитру.

Проспав всю дорогу до села, в очередной раз поразился глупости рода человеческого, променявшего такое умное животное, которое привезет тебя само хоть сонного, хоть пьяного прямо в дом, целым и невредимым, на безмозглую бензиновую железяку, уже угробившую больше народу, чем во всех мировых войнах, вместе взятых. По приезде первым делом нашел Андрея и передал ему наказ атамана найти тетку Мотрю и рассказать ей про ранение Дмитра Бирюка. О том, что это был наказ мне, а не Андрею, скромно умолчал. Хлопцу радостно, что атаман о нем знает и помнит. Нельзя лишать человека радости: знал бы атаман, как легко Андрея обрадовать, он бы так и сделал. Но поскольку у него голова более важными мыслями занята, то не грех будет мне позаботиться о такой маленькой радости хорошему хлопцу. С другой стороны, становиться под рентгеновский взгляд тетки Мотри и вести с нею ненужные разговоры не было ни времени, ни желания. Выяснив у него, кто из хозяек ткет полотно на продажу, докупив, сколько нужно, чтобы вышло девять-десять маскхалатов, по дороге завернул к реке на луг, насобирал нужных травок и в полной готовности приехал, так сказать, к отчему дому.