Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Он вспоминал тропические рифы: коралловые долины, разноцветный рыбий карнавал, огромные раковины… Там можно было стрелять с закрытыми глазами, неизменно поражая какую-нибудь цель, но там была просто бойня, а здесь, среди унылого чередования бурых скал, серого песка, редкой рыбки и ракушки, здесь, где новичку и баловню не место, где наблюдательность, точность, выдержка решают все, была охота, был поединок, была ни с чем не сравнимая, древняя сладость добычи.

Он терпеть не мог всяких лирических разглагольствований вокруг охоты, представляющих ее как цепочку радостей больших и малых открытий, блаженное созерцание природы, удивление перед ее тайнами… Лживая, лицемерная болтовня! Как не зевают во сне, так и охотник выслеживает не предмет любования, а жертву. Да и что можно увидеть через прицел? Какие красоты? Природа замкнута перед теми, кто держит ружье. И когда он охотился, он думал лишь о цели: все остальное — расплывчатый фон; а вот уж когда плавал без оружия — созерцал, восхищался.

Гряда валунов оборвалась, и теперь он висел над мертвой подводной пустыней, однообразно тянувшейся в бесконечность глубин. Здесь, по его расчетам, было место, где водились крупные камбалы. Уже дней десять он безуспешно выискивал их среди мелкой ряби песчаных дюн, по которым ползли, извиваясь угрями, длинные солнечные ленты.

Не везло и на сей раз. Пейзаж был удручающим: дохлая рыбка, крабик, суетливым паучком хлопочущий возле нее, одинокая замшелая рапана… Дно темнело, рыжий ил летел в стекло маски, тускнело стальное сверкание наконечника гарпуна, уже не различалось подводное небо… Он повернул обратно, размазживая по пути рукоятью ножа головы рыбкам-драконам. Маленькие, с указательный палец, внешне напоминающие безобидных бычков, они были страшны короной трех колючек верхнего плавника. Уколись о такой плавничок незадачливый рыболов — и меняй месяц курортного отдыха на месяц больничного.

Когда очередной дракон, побившись в агонии, показал свое молочное пузо, Прошин оставил это нерыцарское занятие — разонравилось…

«Покоя они тебе не дают, что ли? — рассуждал он, вкладывая тесак в ножны. — Нет, тихо-мирно загорают на песочке. Не тронь их — не тронут они. И почему мы так боимся силы других, особенно силы слабых? И вообще: откуда этот азарт к уничтожению? Ну, загублю я из спортивного интереса камбалу. Для чего? Сам есть не буду, сожрет ее в качестве закуски эта компания блатных и голодных в панамах… Для них стараюсь?»

Он различил над собой темное днище судна и колом начал всплывать, осторожно меняя давление, но тут литыми торпедами замелькал косяк лобанов, идущий в сторону берега. Дальше Прошин действовал машинально. Не целясь, полагаясь на интуицию рук, он вскинул на вожака стаи длинную трубу ружья и с точно подобранным упреждением выстрелил. Титановая стрела, свистнув, прорезала толщу воды, пронзила что-то живое, податливое — он ощутил это так, словно сам, рукой всадил ее в тело рыбы; дернулась леска, ружье повело в сторону… Перебирая пальцами капроновую нить, Прошин подтянул гарпун; на нем, пытаясь отогнуть безжалостный зубец наконечника, бился, выламывая пушистый хвост, красавец лобанище, серебряночернеющий отборной кольчужкой чешуи. Шевеля ртом, будто захлебываясь в крике, он с ужасом взирал на огромного убийцу; ало дымилась кровь в синеве воды.

Он чуть не отпустил рыбу — стало жаль. Но куда отпускать? Гар-пун вонзился возле головы, в лохмотья изодрав нежно-розовые колечки жабр; с этой маленькой жизнью было уже кончено.

Неторопливо поплыл к судну, волоча присмиревшего лобана на поводке кукана. Компания, свесившаяся через борт, встретила его восторженным гиком.

Прошин снял с себя резиновую хламиду, бросил рыбину, неистово забившуюся о палубу, под ноги сбежавшейся публике и занялся аквалангом.

— Хорош, подлюга… — высказался кто-то и уважительно потрогал вздрагивающего лобана пальцем. — Тоже надо… попробовать.

— Зачем?

— Как-то есть?.. Заделаем ушицу… Да и вообще интересно…

— А…

«Приятно подавиться», — подумал Прошин с непонятной злобой.

— Дарю, — сказал Прошин, кивнув на рыбу. — Заделывай.

И, встав на леера, чуть покачнувшись, ласточкой нырнул в воду.

«Смываться отсюда надо, — решил он в полете. — Надоело. Охота все да охота… Тоска».

В субботу после обеда к «Отшельнику» подскочил вертлявый катерок, лихо развернувшись, пришвартовался к борту, и Наташа с ватагой океанологов отбыла в город.

Ей не хотелось покидать судно, меняя прохладу открытого моря на духоту улиц, забитых курортниками и командированными, но в городе были дела: предстояло заплатить за номер в гостинице, дозвониться в Москву отцу и заодно поплескаться под душем: от морской воды волосы стали сухими, ломкими, а соль, белесыми разводами проступившая на загорелом теле, неприятно стянула кожу.

В холле гостиницы, под фикусом, в теплом от солнца кресле, сидела старуха дежурная, водя остекленевшими от жары глазами по строкам газеты. Увидев Наташу, вскочила, засеменила к ней.

— А к вам приходили, — с оттенком конспиративности доложила она. — Очень интересный такой мужчина. Он сейчас в павильон пошел, напротив. Муж, наверное…

«Сергей…» — Она обернулась и… увидела Авдеева.

— Ну, — он смущенно, как бы извиняясь, развел руками, — вот и встретились…

— Ты как здесь?..

Она не узнавала его: Коля? Уверенный взгляд, жесткое лицо, короткая стрижка. И где прежняя сгорбленность, приниженность, испитость?

— Что произошло? Почему ты уволился?

— Пожалуйте ключик от номера, — любезно вставила дежурная. — Радость-то какая! Муж приехал… А ведь не ждали, верно?

— Да-да, — рассеянно кивнула Наташа. — Спасибо. — И боком, не сводя с Авдеева глаз, поднялась по лестнице в номер.

Авдеев присел на стул, на мгновение замер, закрыв глаза; затем ровным, чужим голосом сказал:

— В общем… Я приехал за тобой. Я люблю тебя, Наташа. И… не могу без тебя! Конечно, ты замужем…

— Кто это меня успел выдать замуж? — улыбнулась она.

— Как? Прошин сказал… Ах, вон оно что! — неожиданно зло протянул Авдеев и, сунув руки в карманы, прошелся по комнате. — Опять купил!

— Ты о чем?

— Да-а, — скривился он, отмахнувшись, — долго объяснять. Лучше скажи: как мне быть? Хочешь — вернусь в Москву, хочешь — здесь останусь, хочешь… вместе поедем… — Он притянул ее за плечи. — Наташа, я…

— Коля! — Голос ее ломался от боли. — Не надо… ты… не надо, пусти… прошу тебя!

— Но почему, почему нет? — крикнул он. — Смотри! Разве я тот? Я другой, понимаешь? И чем, чем я хуже этого… Сережи? Чем? Любишь его, да?!

— Нет.

— Тогда… не понял…

— Не понял! — Она сухо, неприятно рассмеялась. — А я, думаешь, понимаю? Да и кто объяснит причины наших ошибок, падений, запутанности нашей? Коля, я просто вздорная, живущая наугад баба. — Она закусила губу. — Прошин сказал, что я вышла замуж? Зачем?