Корнилов - Владимир Федюк

Завязался разговор, и Родионов с места в карьер начал ругать Керенского. Он говорил, что Корнилов вот-вот провозгласит себя диктатором, мол уже готов соответствующий манифест, но пока все хранится в тайне. Львов уже привычно ужаснулся. Добрынский поспешил увести своего впечатлительного приятеля. Был уже вечер, когда Львов появился в губернаторском доме. Имя бывшего министра сыграло роль пропуска, и Корнилов согласился принять его. Встреча, однако, длилась всего несколько минут. Ссылаясь на поздний час, Корнилов попросил Львова прийти наутро.

Львов вернулся в гостиницу. Родионов в это время отсутствовал. Когда он поздно ночью пришел домой, гость его уже спал. Родионов вошел в комнату, не включая свет. Вдруг Львов поднялся на кровати и голосом, в котором не чувствовалось и капли сна, спросил: «Как спасти Керенского?» — «От кого спасти?» — удивился Родионов. «Верховный главнокомандующий сказал, что между 27 и 30 августа в Петрограде ожидается выступление большевиков. И я боюсь, что они убьют Керенского, потому что страшно злы на него». В этих словах (а Родионов клялся, что воспроизвел их буквально) чувствуется что-то уже совершенно ненормальное. Примирение Керенского и Корнилова стало для Львова навязчивой идеей, не оставлявшей его ни днем ни ночью.

На следующий день в 10 утра Львов был в кабинете Корнилова. В углу на стуле пристроился Завойко, до поры не вмешивавшийся в разговор. Прежде всего Корнилов спросил, от чьего имени Львов ведет переговоры. Тот совершенно определенно ответил, что действует по инициативе Керенского. На вопрос о письменных полномочиях Львов отвечал, что в таком деликатном деле не может быть лишних бумаг, а лучшей гарантией его полномочий может служить его статус бывшего члена правительства. По его словам, он является «интимнейшим другом» Керенского и потому был избран для этого поручения.

Все сказанное звучало вполне убедительно, и Корнилов попросил гостя перейти к сути дела. Львов начал с того, что в крайне мрачных красках описал происходящее в стране. Единственным выходом из этой ситуации, по его мнению, могла быть только коренная реконструкция власти. Перейдя на пафосный тон, он заявил, что его друг Керенский уполномочил его предложить Верховному главнокомандующему три возможных варианта дальнейшего развития событий: 1. Корнилов становится главой правительства, а Керенский возвращается к частной жизни; 2. Корнилов возглавляет правительство, а Керенский занимает один из министерских постов; 3. Правительство делегирует Корнилову полномочия единоличного диктатора.

В ответ Корнилов сказал, что положение на фронте критическое. Рига взята, возникла угроза оставления Бессарабии. По данным контрразведки, в Петрограде готовится выступление большевиков. Для предотвращения катастрофы необходима твердая власть. «Не думайте, — сказал он, — что я говорю для себя, но для спасения Родины. Я не вижу другого выхода, как передача в руки Верховного главнокомандующего всей военной и гражданской власти». Львов уточнил: «И гражданской?» Корнилов твердо ответил: «Да, и гражданской».

Корнилов заявил, что он не может гарантировать жизнь и безопасность Керенского и Савинкова где-либо, кроме Ставки, и потому просит их как можно скорее приехать в Могилев. Он добавил, что предлагает Савинкову пост военного министра, а Керенскому — министра юстиции. Тут в разговор бесцеремонно вмешался Завойко: «Не министра юстиции, а заместителя министра-председателя». На что Львов заметил, что Корнилов никак не прореагировал на это почти неприкрытое хамство. Позднее Львов вспоминал: «Мне сделалось одновременно и жалко за Корнилова и убедительно ясно, что секретарь держит Верховного главнокомандующего в своих руках».

На этом аудиенция закончилась. Львов вместе с Завойко направились в комнаты дежурного генерала. Здесь они застали полковника Голицына и Добрынского. За завтраком к ним присоединился некий профессор Яковлев, с увлечением излагавший свой план: пообещать каждому солдату после войны по 8 десятин земли и тем заручиться их поддержкой. Львов усомнился: «Откуда вы возьмете столько земли?» — «У меня все подсчитано», — уклончиво отвечал его собеседник, но подсчеты свои предпочел оставить при себе.

После завтрака Завойко положил на стол лист бумаги и небрежно сказал: «Итак, заместителем председателя Совета министров будет Керенский». Он записал это и поднял глаза на Львова: «Кто будет министром внутренних дел? Может быть, вы?» Львов поспешил откреститься от лестного предложения, и в списке появилась фамилия Филоненко. Так постепенно были заполнены все вакансии. После окончания разговора Львов (по его словам, машинально) захватил бумажку с собой. Позднее, при его аресте, этот список был у него изъят и приобщен к следственному делу.

Эти записи производят впечатление совершенно непродуманной импровизации. Министерские посты в списке получили все члены «камарильи». Завойко здесь назван министром юстиции, Аладьин — иностранных дел. Кандидатами на пост военного министра вписаны такие несхожие люди, как Савинков, Алексеев, Лукомский и Колчак. Удивительную картину являет собой политический состав нового кабинета министров. В нем почти паритетно представлены социалисты (Плеханов, Аргунов, престарелый Герман Лопатин), деятели старого режима ( М.Н. Покровский, граф П.Н. Игнатьев) и представители крупного капитала ( С.Н. Третьяков). На практике такой «черно-красный» кабинет составить было невозможно, но это никого не волновало. Взрослые люди играли в свои игры, не задумываясь о предполагаемых последствиях.

Завойко собрался провожать Львова на станцию. Здесь Львов вспомнил о предмете своего обожания. Он спросил: «Корнилов гарантирует жизнь Керенскому?» — «Ах, как может Верховный главнокомандующий гарантировать жизнь Керенскому?» — «Однако же, он это сказал?» — «Мало ли что он сказал! Разве Корнилов может поручиться за всякий шаг Керенского? Выйдет он из дома и убьют его». — «Кто убьет?» — «Да хоть тот же самый Савинков, почем я знаю кто…» — «Но ведь это же ужасно!» — «Ничего ужасного нет. Его смерть необходима как вытяжка возбужденному чувству офицерства». — «Так для чего же Корнилов зовет его в Ставку?» — «Корнилов хочет его спасти, да не может».

Позднее Завойко всячески открещивался от этих кровожадных слов. Он говорил, что мог сказать такое только в шутку. «У меня есть отвратительная черта характера — в том случае, когда я вижу перед собой исключительного дурака, отлить ему в разговоре с самым серьезным видом какую-нибудь пулю, идущую вразрез со всем сказанным до того времени». В реальности речь шла, конечно, не о дурной шутке. Завойко, почувствовав слабость Львова, сознательно старался запугать его, а через него — и Керенского. Может быть, этот прием и сработал бы, если бы Львов действительно приезжал по поручению премьера. Сейчас же все еще больше запуталось. Львов буквально впал в транс. Он боялся за Керенского, боялся за себя, боялся неправильно передать сказанные ему слова. Из этого страха в его помутненном сознании родились какие-то кошмарные фантазии.

Пока Львов трясся в поезде, дела в Ставке шли свои чередом. О визите бывшего обер-прокурора Синода почти никто не вспоминал. Лишь Лукомский, узнав о беседе Корнилова с Львовым, выразил свои опасения по этому поводу. Корнилов ответил, что у Львова репутация порядочного человека. Лукомского это не убедило: «Что он высоко порядочный человек — в этом и у меня нет сомнений, но что у него репутация путаника — это тоже верно. Но, кроме того, мне вообще это поручение Керенского, передаваемое вам через Львова, не нравится. Я боюсь, не затевает ли Керенский какой-нибудь гадости. Все это очень странно. Почему Савинков ничего не знал, или ничего не сказал? Почему дается поручение Львову, в то время как в Ставку едет Савинков? Дай Бог, чтобы я ошибался, но мне все это очень не нравится, я опасаюсь Керенского».