Висконти. Обнаженная жизнь - Лоранс Скифано

Висконти пока не знает, что среди расстрелянных в тот день было двое хорошо знакомых ему людей: полковник де Монте-цемоло и Паоло Мокки. Тело последнего он позже опознает по свитеру, бывшему на нем в день ареста.

Кольцо вокруг Лукино и его друзей сжимается; теперь они отрезаны от общества, словно затравленные звери. После кровавого вечера 23 марта Пуччини, Кьяри и Лукино принимают решение разделиться и уехать из города, где их наверняка схватят. Но Марио Кьяри имел неосторожность в тот же вечер прийти на виа Салариа за вещами. Дом был окружен шестью десятками людей, среди них были и немцы, и итальянские фашисты. «Где Висконти?» — спросили они. Кьяри выпалил первое, что пришло ему в голову: «С четверга он в Милане». В этот момент в комнату входит Мария Черрути, так давно работающая в доме Висконти, что стала почти что членом семьи (Уберта относилась к ней как к сестре). Полиция задает ей тот же вопрос: «Где граф?», и каким-то чудом она дает тот же ответ, что и Кьяри: «В четверг вечером уехал в Милан».

Марио Кьяри вспоминает, как, собирая вещи, заметил, что у него стянули деньги и золотую цепочку и высказал недовольство. Он рассказывает: «Эсэсовцы стали искать итальянских фашистов, в это время зазвонил телефон: это был Лукино. „Я не знаю, где он“, — очень тихо сказал я и сразу повесил трубку. Он, конечно, сразу сообразил, в чем дело. Между тем эсэсовцы и фашисты решили, что меня надо отвезти на виа Тассо. Тут вмешался один коротышка из Службы безопасности и сказал: „Нет, я отвезу его на улицу Сан-Витале[27]“. Этим он спас мне жизнь…»

В тот же вечер Висконти покидает дом Уберты. В течение трех недель он скрывается у друзей, которых с каждым днем становится все меньше — это те, кого еще не схватили или те, кто не успел попасть под подозрение. Гораздо труднее стало поддерживать связь с людьми из отрядов, каждому приходится действовать на свой страх и риск, испытывать судьбу. «Мы были совсем одни, — скажет он позже, — наедине со своими мыслями и мечтами. Наедине со сменявшимися образами — образами наших друзей, которые были невесть где. Среди них были и рабочие, и интеллектуалы. Каждый вечер их матери сидели дома и ждали их возвращения…»

Где были Марио Кьяри, Джанни и Дарио Пуччини, Ринальдо Риччи? Уже в тюрьме? Еще на свободе? Надолго ли? Страх повис над Римом: спрятать человека, которого разыскивает гестапо, значило обречь на смерть и себя, и близких.

Даже Анна Маньяни, бунтарка, тигрица — и та была испугана не на шутку, когда в дверь ее дома на виа Амба Арадам постучался Альфредо Гвиди… Несколько дней назад здесь, на улице, ранили немецкого офицера, и все близлежащие дома подверглись обыску. Если это повторится, если его обнаружат — что тогда будет? Она не одна; у нее есть сын Лука, родившийся в год, когда снимали «Одержимость». Висконти успокаивает ее: это всего на пару дней, а потом он уйдет. Анна все еще сомневается; наконец с тихим бешенством в голосе она отвечает: «Я боюсь, но можешь оставаться, сколько захочешь». Лукино провел там несколько дней, пока не нашел другое укрытие.

Вечером 15 апреля он останавливается у Карло Новаро, сводного брата Ринальдо Риччи. Здесь на проспекте Эритреи подручные Коха арестовывают его и везут в пансион Джаккарино, где уже находится один из друзей, двадцатидвухлетний Франко Ферри. Вилла располагается в саду, у Пьетро Коха большой лакированный стол, его кабинет застлан коврами с пушистым ворсом, здесь всюду мягкий свет, но в то же время в коридорах на полу — пятна крови, комнаты приспособлены под камеры для допросов, лестницы спускаются прямо в подвалы. Элегантный Кох, ценитель искусства, барышень и кокаина, считал делом чести развязывать языки самым неразговорчивым.

Перед допросом он сажает жертв в одиночные камеры размером метр на метр, где невозможно выпрямиться. «Меня арестовали, — вспоминает Висконти, — фашисты из банды Коха, в римской квартире; это была одна из наших конспиративных квартир. Меня взяли с револьвером в кармане, привезли в пансион Джаккарино и бросили в камеру. Целыми днями меня держали взаперти, не давали есть, чтобы я ослаб и заговорил… Они говорили мне: „Назови нам имена! Иначе тебе не поздоровится“.» Поскольку в ответ Висконти не произносил ни единого слова, они на его глазах вписывали в его дело красными чернилами приговор: «РАССТРЕЛЯТЬ». Он пишет об этом сеансе устрашения как о «паршивом спектакле».

Он знал, что есть и другие арестованные, которых истязали гораздо больше. Висконти рассказывал: «Меня они не пытали, только били… На моих товарищей они тоже набрасывались с криками: „Выдай нам имена!“ Но мы никого не выдали». После допросов узников отводят в тесные камеры или старые угольные подвалы, где не было освещения, а воздух провонял экскрементами. «Они внезапно врывались в камеру, раз, два, а то и три раза в день, и свирепо избивали нас. По ночам мы помогали тем, кого после допроса подвешивали на дыбу: у них были вывихнуты суставы, они все были в крови… Некоторые не могли даже чашку к губам поднести из-за того, что на допросе им переломали пальцы. Именно там я стал свидетелем самых страшных зверств в моей жизни».

Эти образы преследовали его неотвязно, и сразу же после освобождения Рима Висконти захочет снять фильм «Пансион Ольтремаре», сценарий которого в деталях разрабатывает с Ринальдо Риччи и Франко Ферри. В октябре 1944 года, несмотря на то, что оба его соавтора прекратили работу и завербовались в Армию национального освобождения, он заявляет: «Я планирую снять фильм под названием „Пансион Ольтремаре“, основанный на реальных событиях. Это психологическая драма, которая вызовет много споров. Действие картины разворачивайся в Риме, в самый разгар мрачного шабаша нацистов и фашистов».

«Гибель богов» будет снята еще очень не скоро, но Висконти уже жаждет разоблачить тайную сделку между нацистами и крупными промышленниками. Предвосхищая замысел «Ночного портье» Лилианы Кавани, он собирается показать немецких офицеров мягкотелыми, извращенцами и садистами. В частности, Висконти планировал снять сцену частной вечеринки в трактире Бернини, организованной одним промышленником, пьемонтским фашистом. Среди приглашенных — офицер Люфтваффе, «юный и уже в стельку пьяный», и офицер СС, «бесстрастный, резкий и словно окоченевший; вместо правой руки у него деревянный протез, негнущийся, в черной блестящей перчатке». «Не произнося ни слова, с жестокой усмешкой на губах», он смотрит, как в центре зала поет и одновременно раздевается молодая женщина. «В конце он подходит к ней и своей негнущейся рукой в черной перчатке похлопывает ее по плечу и по груди…»

Историям этих личностей и их продажной, извращенной и декадентской среды противопоставляется история молодого человека, арестованного по ошибке и увезенного в пансион Ольтрамаре. Здесь, пообщавшись с партизанами и антифашистами, которые выстояли под пытками, он становится политически сознательным — настолько, что бесстрашно встречает свой конец в Адреатинских рвах.

Двенадцать дней, проведенных Висконти в пансионе Джаккарино, ежеминутное столкновение с насилием, жуткое зрелище страданий, истребляющих в человеке все, что в нем есть самого хрупкого, самого человечного, ознаменовываются окончательным приходом к его собственной политической зрелости: он достиг ее, пережив подлинное сострадание, боль и кошмар, а не изучая политические доктрины.