Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

ценностей или добродетелей? Здесь поговорка приобретает обвинительный тон и напрямую относится к лишенному статуса положению Ирены.

215

Пер. П. С. Попова.

216

Английское издание рассказов Боровского [Borowski 1992] основано на сборнике [Borowski 1969]. Эти рассказы часто антологизируются; таким образом они становятся основой известности писателя на Западе. Только столкнувшись с отсутствием работ Боровского в книге Агамбена [Агамбен 2012], посвященной Аушвицу, можно осознать, насколько узок круг тех, кому знакомо имя Боровского.

217

Перед заключением в тюрьму, в 1942 году, Боровский нелегально опубликовал томик стихов под названием «Gdziekolwiek ziemia…» («Везде, где земля…»). Еще шесть стихотворений появились в другом издании военных лет, размноженном на мимеографе и выпущенном во время заключения автора, – «Arkusz poetycki» («Поэтический сборник») вышел под редакцией Станислава Марчака-Оборского, который получил рукописи от отца Боровского.

218

Тем не менее после заключения поэт не смог воссоздать по памяти некоторые из своих стихотворений.

219

Оно было написано как послание и переписано на страницу Библии, принадлежащей сокамернику Боровского, в надежде, что тот, выйдя на свободу, передаст текст матери поэта. Боровский описал это дважды: в рассказах «Opowiadanie z prawdziwego życia» («Правдивая история») и «Chłopiec z biblią» («Мальчик с библией»).

220

Эти рукописи, найденные неутомимым Тадеушем Древновским, были переданы в 1945 году Ежи Туровичу, главному редактору журнала «Tygodnik Powszechny», который впоследствии опубликовал несколько из них.

221

Помимо написанной в соавторстве книги «Byliśmy w Oświęcimiu» («Мы были в Освенциме», 1946), среди величайших достижений писателя – сборник рассказов «Pożegnanie z Marią» («Прощание с Марией», 1947) и «Kamiеппу świat» («Каменный мир», 1948).

222

О спорах, вызванных публикацией рассказов Боровского, см. [Drewnowski 1977: 152–210; Werner 1977]. Последняя монография, написанная под влиянием работ Ханны Арендт, хотя и была опубликована более тридцати лет назад, все еще сохраняет свою актуальность в ряду исследований лагерной литературы. В духе взглядов Арендт на Холокост, Вернер выступает против понимания Анджеем Виртом отсутствия альтернатив у заключенных как следствия их трагического положения, указывая, что, хотя некоторые альтернативы и существовали, они были этически неприемлемы [Werner 1977: 113–114; Wirth 1967].

223

Я использую здесь идеи Мориса Бланшо вне их первоначального позитивного контекста [Blanchot 1985: 9-47].

224

См. его главу о феноменологии системы [Werner 1971: 60-116].

225

В отличие от созданного Боровским образа Тадека, он сам был скомпрометирован как заключенный не больше, чем любой другой из узников концлагеря.

226

Вот вам и распространение новостей из других лагерей среди узников Аушвица!

227

Например, один украинский заключенный вырезал деревянные народные игрушки, что свидетельствовало о его происхождении.

228

Аргумент о том, что «окончательное решение» было частью экономического плана Гитлера по присвоению еврейского капитала, был выдвинут после войны Джеральдом Рейтлингером и Ханной Арендт. См. [Reitlinger 1960; Арендт 2008].

229

Боровский предлагает довольно жизнерадостный взгляд на рухнувшее разделение между общественным и частным в лагерной жизни, ярко проявившееся в организации справления физиологических потребностей: «Помещение уборной общее для мужчин и женщин разделялось доской. На женской половине всегда – толчея и крик, на нашей – тишина и приятная прохлада, исходившая от цементного пола. Тут можно было сидеть часами и говорить про любовь со здешней уборщицей: маленькой, стройной Катей. Никто не стеснялся и не обращал внимания на обстановку. Человек в лагере ко всему привык…» («Люди шли и шли…») [Боровский 1989: 140].

230

Однако типичный для Холокоста взгляд, не описанный Боровским и вызывающий наибольшую тревогу, будучи квинтэссенцией отстраненности, – это взгляд нацистского медицинского персонала, обычно врачей, которые наблюдали за отравлением жертв газом. Подробный рассказ о сотрудничестве ученых-медиков в программе уничтожения см. [Lifton 1986]. Арендт пишет об Эйхмане, который утверждал, что во время посещения лагерей ему было предложено понаблюдать за смертью от отравления газом, от чего он отказался [Арендт 2008: 142].

231

Как пишет Джоди Крэнстон в своей работе [Cranston 2003: 224–242].

232

Часто взгляд преступников описывается уничижительно. Например, глаза капо с «лихорадочным блеском», «пустые», «неподвижно смотрят прямо перед собой» («День в Гармензе») [Боровский 1989: 137].

233

В лейбницевских терминах: «Монады вовсе не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти» [Лейбниц 2020: 162].

234

Акт прикосновения вновь обретает значение в конце рассказа, когда Шрайбер и другие мужчины, обреченные на смерть в газовой камере, стоят в грузовике «с плачем и проклятьями» и цепляются друг за друга, «чтобы не слететь на землю». Последний образ, неправильно понятый рассказчиком в «Человеке с коробкой», подкрепляет мой аргумент о том, что Боровский показывает, как упускается из виду спонтанное религиозное единство: еврейские мужчины, среди которых был Шрайбер, «пели на своем языке какую-то душу переворачивающую песнь, понять которую никто не мог» («Человек с коробкой») [Боровский 1989: 348]. Таким образом, рассказчик последовательно рассматривает все события с точки зрения более сильного человека – того, кто выживет.

235

В некоторых культурах это до сих пор является устойчивой традицией, например, сербы кладут в гробы тарелки, бритвы или небольшие суммы денег.

236

Беньямин формулирует и другую, не менее радикальную идею: рука, прикасающаяся к книгам, оживляет их и бодрит владельца; для Беньямина практика прикосновения к книгам (контакт) превалирует над их чтением [Вепjamin 2013].

237

Язык концлагерей все еще ждет всестороннего лингвистического анализа.

В этом отношении наследие Боровского бесценно, поскольку он составил два кратких словаря, один из которых (тот, что автор не хотел публиковать) носит эсхатологический характер. Другой, озаглавленный «Określenia Oświęcimskie» («Фразы Аушвица»), был добавлен в сборник об Аушвице [Borowski et al. 1946].

238

Примо Леви, который подробно описывает одежду заключенных лагеря Моновиц, подчеркивая ее «невероятно плохое состояние», упоминает еще один источник одежды заключенных: