Ложь - Петр Краснов

Кругом – евреи и еврейки.

Лизе стало страшно. Она опустила голову и углубилась в поданную ей при входе маленькую зеленую книжечку. Оказалась – реклама торгового дома «Maxwell house cofee», объявляющая, что фирма эта изготовляет «кошерное кофе». Что такое это за «кошерное кофе», Лиза не могла понять. Дрожа внутренней дрожью от страха, Лиза проглядывала книжку. В два столбца, по одну сторону по-английски, по другую – по-еврейски, была напечатана служба. По книжке Лиза могла следить за нею и понимать ее. С опущенными в книжку глазами, Лиза была менее приметна среди других молящихся. Между текстом были рисунки: Соломонов храм, Давид, играющий на арфе, переход евреев через Красное море, Пасхальная еврейская служба и другое, все из библейской истории, все чужое, не знакомое и не понятное Лизе.

Лиза приподняла глаза. Да, все окружающие ее люди были евреи, но они были американцы. Бритые, чисто одетые. Женщины – принаряженные, в модных шляпках.

Впереди храма было небольшое возвышение: амвон. За ним стена была выведена полукругом и аркой, как делают садовые ротонды для оркестра. В глубине этой арки была небольшая дверь. Эта дверь вдруг сама собою раздвинулась, и Лиза увидала за нею небольшое, ярко освещенное помещение, и в нем, стол, накрытый серебряной парчой, и на нем свитки пергамента: священная «тора», как догадалась Лиза, когда-то изучавшая религиозные обряды разных народов. К двери подошел раввин, и в раввине не было ничего ни страшного, ни неприятного: красивый, рослый американец, с полным, круглым, бритым лицом. Он был одет в длинную черную тогу. Вокруг шеи, спадая с плеч на грудь, лежала широкая белая полоса, расшитая серебром.

Чуждая богослужению, лишь редкий и случайный посетители православной церкви, Лиза смелее и с любопытством смотрела, что будет дальше.

Раввин поднял руки и остался стоять против двери, тихо молясь. Потом он опустил руки, и двери медленно, и, как показалось Лизе, таинственно, задвинулись. Началась служба.

Служба шла на английском языке. Лиза слушала, что читали на амвоне, не верила ушам, проверяла себя по книжке и удивлялась.

По мере того, как Лиза уходила, сосредоточиваясь, в службу, страшное, черное, еврейское средневековье окружало ее. Точно исчезали из «темпля» приличные, бритые американцы и нарядные дамы в модных шляпках, и на их место становилась дикая, необузданная толпа бородатых и пейсатых жидов, галдящая на грубом жидовском жаргоне. То, что слышно было с амвона, казалось невероятным, ненужным и невозможным в Нью-Йорке в середине XX века.

С амвона текло медлительное, распевное чтение. Оно проникает в душу, оно готовит к чему-то, оно умышленно, оно, очевидно, нужно для чего-то, оно создает определенное настроение, и настроение это – невероятной дикости и злобы:

– «И тогда пришел бык, и выпил воду, которая потушила огонь, где горела палка, которою били собаку…».

«Это символы», – думала Лиза. – «Но зачем, к чему ведут эти символы?»…

Заунывно гнусаво неслось с амвона:

– «Били собаку, которая укусила кошку, которая съела козленка, купленного моим отцом за два цуцима…».

Лиза бывала в Бронксвилле, еврейском квартале Нью-Йорка, она видела еврейское «гетто», с его узкими и грязными улицами, полными еврейской бедноты. И теперь ей представилось это «гетто». Ей казалось, что она слышит надрывный, заливистый плач бесчисленных грязных детей в лохмотьях, гортанную перебранку евреек и ссору из-за съеденного кошкой козленка. Об этом козленке все читали и читали:

– «Одного только козленка… одного только козленка… И тогда пришел палач, и убил быка, который выпил воду, потушившую огонь…».

Все исчезало, убивалось, уничтожалось.

– «И тогда пришел ангел смерти и убил палача, который убил быка, выпившего воду… И тогда пришел пресвятой, слава ему… и убил ангела, убившего палача…».

За стенами синагоги бушевала гроза. Тяжелые градины били в окна. За стенами синагоги были улицы самого современного города, мировой столицы, верх цивилизации. Там стояли дома в сто с лишним этажей, небоскребы, вавилонские башни. Там в три яруса, глубоко под землю, уходил темный и душный «субвей», там была сверхчеловеческая культура… здесь, с серьезным видом, вычитывали:

– «Тогда пришла палка и побила собаку, которая укусила кошку, съевшую козленка, купленного моим отцом за два цуцима»…

Умиротворяя впечатление от прочитанного, с амвона неслось:

– Слава Тебе, вечный Бог наш, Царь вселенной… Ты освятил нас своими наставлениями и повелел нам считать дни Омера…

В открытые двери были видны таинственные, священные свитки «торы». Яркий, волнующий белый свет упадал на них. Кантор пел:

Тихо угас свет над «торой», точно растаял. Медленно задвинулись узкие двери.

Чтец читал о египтянах, мучивших еврейский народ, читал о древнем-древнем, что когда-то происходило в жаркой, полуденной стране, где жили гонимые евреи. Ни забыть, ни простить этого они не могли…

Сосредоточенная тишина стыла в синагоге. За стенами ее лил дождь. И не могла уйти Лиза от всего этого таинственного, чужого, жуткого и страшного.

Всею душою ощутила она здесь чувство своей обреченности, то чувство, которое она познала первый раз, когда, под утро, вернулась Татуша и поведала матери о своем безлюбовном падении.

Вдруг все сидевшие в синагоге насторожились и подняли головы. Раввин взошел на деревянную кафедру, устроенную с одной стороны амвона.

На прекрасном английском языке, без акцента, короткими фразами, как бы внушая слушателям, пророчествуя им, как древние пророки, начал свою проповедь раввин, и Лиза поняла, что это-то и было самое главное в богослужении.

– Раввин Стефен Вейз требует от нас создания всемирного еврейского центра для объединенной борьбы за права евреев, как нации. Не будим подражать германским евреям, предающим еврейскую нацию ради земных благ, говорящим: «Мы не евреи, а германские граждане еврейского вероисповедания». Нет, мы гордо скажем: «Я не американский гражданин еврейского вероисповедания, я – еврей!»… Стефен Вейз сказал про себя: «Я еврей, а не американец… Я американец 63 года, но я еврей 4000 лет»…

Из глубокой и темной дали юных лет учения поднялось в душе Лизы страшное воспоминание о ее увлечении профессором Ротшпаном. Тот говорил, что жизнь – мгновение, яркая точка, вдруг загоравшаяся в кромешном мраке беспредельности и так же внезапно потухшая. Ни прошлого – до рождения, ни будущего – после смерти… Ничего… У Стефена Вейза было четырехтысячелетнее прошлое, у него, несомненно, есть и будущее еврейского народа…