Третий рейх - Роберто Боланьо

На обратном пути я останавливаю машину возле некоего подобия смотровой площадки. Дорожка из гравия ведет в сосновую рощу, где хаотично расставлены каменные столы, скамейки и коробки для мусора. Опустив стекло, мы слышим далекую музыку, которая, по словам фрау Эльзы, доносится из одной из городских дискотек. Как это может быть, ведь до города далеко? Мы выходим из машины, и фрау Эльза ведет меня под руку к цементной балюстраде. Смотровая площадка расположена на вершине холма, оттуда видны огни гостиниц и светящиеся рекламы магазинов. Я хочу поцеловать ее, но она прячет губы. Парадоксально, но когда мы снова садимся в машину, уже она проявляет инициативу. В течение часа мы целуемся с ней, слушая по радио музыку. Свежий ветер, проникавший внутрь через полуопущенные окна, приносил с собой запахи цветов и ароматных трав, а само место словно было создано для любви, однако я предпочел не форсировать события.

Я спохватился уже в первом часу ночи, хотя фрау Эльза, раскрасневшаяся от поцелуев, не проявляла ни малейших признаков того, что торопится вернуться.

На лестнице перед входом в гостиницу мы встретили Горелого. Я припарковался на Приморском бульваре, и оттуда мы пошли пешком. Горелый не замечал нас, пока мы не приблизились к нему почти вплотную. Он сидел с понурой головой, отрешенно уставившись в землю; несмотря на могучие плечи, издалека он напоминал безнадежно потерявшегося ребенка. Привет, сказал я, пытаясь показать, что обрадован, хотя, как только мы с фрау Эльзой вышли из машины, на меня вновь навалилась глухая тоска. Горелый поднял овечьи глаза и поздоровался с нами. Впервые, пусть и непродолжительное время, фрау Эльза стояла рядом со мной так, как будто мы с нею жених и невеста и то, что интересует одного, вызывает интерес и у другого. Давно ты здесь? Горелый взглянул на нас и пожал плечами. Как идут дела? — спросила фрау Эльза. Так себе. Она рассмеялась своим лучшим, хрустальным смехом, звонко прозвучавшим в ночи.

— Ну что, завершаешь сезон последним? На зиму работа есть?

— Пока нет.

— Если будем перекрашивать бар, я тебя позову.

— Договорились.

Мне стало немного завидно: фрау Эльза знала, как разговаривать с Горелым, в этом не было никакого сомнения.

— Уже поздно, а завтра мне рано вставать. Спокойной ночи. — Мы видели с лестницы, как фрау Эльза на минутку задержалась у стойки администратора — вероятно, с кем-то поговорила, а потом зашагала по погруженному в полумрак коридору, дождалась лифта и исчезла…

— Что будем делать? — Голос Горелого заставил меня вздрогнуть.

— Ничего. Спать. Сыграем в другой раз, — сказал я строго.

Он медленно переваривал мои слова. Зайду завтра, произнес он, и я уловил в его голосе обиду. Как гимнаст, одним прыжком он вскочил на ноги. Мы взглянули друг на друга, словно заклятые враги.

— Может быть, завтра, — сказал я, стараясь унять внезапную дрожь в ногах и желание вцепиться ему в глотку.

В честном поединке наши силы были бы примерно равны. Он тяжелее меня и ниже ростом, я подвижнее и выше; у нас обоих длинные руки; он привык к физическим нагрузкам, мое же главное оружие — воля. Вероятно, решающим фактором станет место поединка. На пляже? Вроде бы это самое подходящее место, на ночном пляже, только, боюсь, там преимущество будет на стороне Горелого. Тогда где?

— Если я не буду занят, — пренебрежительно добавил я.

Горелый ничего не сказал в ответ и ушел. Пересекая бульвар, он обернулся, словно хотел убедиться, что я все еще стою на ступенях лестницы. Если бы в это мгновение из темноты выскочила машина на скорости в сто пятьдесят километров в час!

С балкона не различить даже отблеска света в той стороне, где высится велосипедная цитадель. Разумеется, я тоже погасил свет везде, кроме туалета. Тусклая лампочка над зеркалом едва освещает через приоткрытую дверь часть ковра на полу.

Через некоторое время, задвинув шторы, я снова зажигаю свет и методично, с разных сторон обдумываю свое положение. Войну я проигрываю. Работу наверняка потерял. Каждый новый день все больше и больше отдаляет нас с Ингеборг от маловероятного примирения. Перед смертью муж фрау Эльзы забавляется тем, что возбуждает в себе ненависть ко мне и преследует меня с изощренностью умирающего. Конрад прислал мало денег. Статья, которую я собирался написать в «Дель-Map», отложена и забыта… Неутешительные перспективы.

В три часа ночи я, не раздеваясь, улегся на кровать и раскрыл все ту же книжицу про Флориана Линдена.

Проснулся я около пяти с ощущением тяжести в груди. Я не понимал, где я, и лишь через несколько секунд с трудом сообразил, что по-прежнему нахожусь в гостинице.

По мере того как уходит лето (а вернее сказать, по мере того как исчезают его приметы), в «Дель-Map» начинают слышаться такие звуки, о которых мы раньше и не подозревали: трубы, например, кажутся теперь пустыми и более длинными. Глухой и монотонный шум лифта вдруг сменился диким скрежетом. Ветер, расшатывающий оконные рамы и петли, с каждым днем усиливается. Краны умывальника начинают гудеть и трястись, перед тем как из них польется вода. Даже запах искусственной лаванды в коридорах выветривается гораздо быстрее, сменяясь невыносимым смрадом, от которого на рассвете возникает ужасный кашель.

Подозрителен этот кашель! Как подозрительны и эти шаги по ночам, которые ковер не в силах до конца приглушить!

Но если ты выглянешь в коридор, сгорая от любопытства, то что увидишь? Ничего.

Проснувшись, обнаруживаю в комнате Клариту, она стоит в изножье кровати в своей форме горничной и смотрит на меня. Не знаю, почему от ее присутствия мне так радостно. Я улыбаюсь и приглашаю ее лечь ко мне в постель, но почему-то безотчетно обращаюсь к ней по-немецки. Каким образом Кларита меня поняла — загадка, но это так: она предусмотрительно запирает дверь изнутри и ныряет ко мне под бок, ничего с себя не сняв, кроме туфель. Как и в прошлый раз, от нее пахнет крепким табаком, и это весьма пикантно для такого юного создания, как она. Традиционно от нее должно было бы разить чесночной колбасой или, на худой конец, мятной жвачкой. Слава богу, она не следует традиции. Я ложусь сверху, задрав ей юбку до пояса, и если бы не ее колени, отчаянно сжимающие мои бока, можно было бы подумать, что она ничего не чувствует. Ни шепота, ни стона. В любви Кларита поразительно сдержанна. Когда мы кончили, я, как и в первый раз, спросил, хорошо ли ей было. Она утвердительно кивает, быстро соскакивает с кровати, поправляет юбку и, пока я иду в туалет, как ни в чем не бывало принимается за уборку, на сей раз, правда, внимательно следя за тем, чтобы не стряхнуть на пол фишки.

— Ты наци? — слышу я ее голос, вытирая пенис туалетной бумагой.

— Что ты сказала?

— Я спрашиваю: ты наци?

— Нет. Скорее уж антинаци. С чего это вдруг ты так решила, из-за игры? — На коробке от «Третьего рейха» нарисована свастика.