Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность - Гила Лоран

Теория Бройера не помогает нам, если принять вышеупомянутый тезис о сравнительной независимости «1096» от 1096, повествования о событиях от самих событий: в таком случае следует изучать исключительно женские образы и роли в тексте, рассматривая реальность лишь как один из возможных факторов их формирования. В рамках изучения женщин в «1096» Сьюзен Эйнбиндер выдвинула следующие тезисы. У женских образов в еврейских сочинениях о крестоносных погромах были параллели и источники в современной христианской литературе на европейских языках, прежде всего, в рыцарском романе. Репрезентация женщин-мучениц претерпела определенные изменения: от различных форм активного мученичества в хрониках и пиютах первого крестового похода к довольно ординарным формам женственного пассивного мученичества в источниках по второму крестовому походу. Эти литературные перемены сопровождались, а возможно, были вызваны изменениями в реальности, а именно понижением статуса женщин в еврейской семье и обществе.

Далее предлагаются несколько наблюдений о женских образах в четырех еврейских хрониках о погромах первого и второго крестовых походов. Эти наблюдения могут служить частично подтверждением, а частично опровержением постулатов новейшей историографии по данному вопросу.

Прежде всего, отметим, что не стоит рассматривать три еврейских нарратива о погромах первого крестового похода – хроники Шломо бар Шимшона, Элиэзера бар Натана и так называемого Майнцского анонима – как единое целое, поскольку они существенно расходятся во многом, в том числе в репрезентации женщин. Если вычленять определенные мотивы – модели активного и пассивного мученического поведения женщин, – то в хронике Шломо бар Шимшона обнаружится около десяти таких мотивов: индивидуальный и коллективный суицид, индивидуальный и коллективный инфантицид, убийство друг друга, провоцирование крестоносцев на нападение и убийство, пассивная смерть от руки родственника мужского пола или врага, стимуляция мужчин-евреев к действию – и более двадцати упоминаний женщин вообще (это не считая кратких номинативных ссылок на женщин как на одну из половозрастных категорий наряду с мужчинами, стариками, детьми в перечислении жертв крестоносцев). Хроника Элиэзера бар Натана содержит около пяти мотивов и семи упоминаний женщин, что примерно совпадает с результатами по Майнцскому анониму: шесть мотивов, семь упоминаний.

Что нам дают эти подсчеты? Сложно сказать. Самая «урожайная» на женские образы хроника Шломо бар Шимшона по своему объему примерно в три раза превышает две другие, что может служить простейшим объяснением численного превосходства в отношении репрезентации женщин. Однако пространность этой хроники в сравнении с другими связана в основном с обилием деталей, подробностью и полнотой описаний; разница в количестве событий и персонажей далеко не столь радикальна, что оставляет нам возможность говорить о динамике исключения женских образов в более поздних нарративах.

Но вопрос о датировке двух хроник из трех – Бар Шимшона и Анонима, равно как и об их авторстве и единстве текста остается спорным. Так, хронику Майнцского анонима на основании ряда признаков традиционно датировали концом XIV века, но недавно было продемонстрировано, что хроника могла быть, наоборот, самой ранней из трех и относиться к концу 90-х годов XI века. Но если и так, текст по меньшей мере подвергался правке более позднего переписчика или компилятора. Прежде всего, это сам заголовок хроники – «Рассказ о былых гонениях», – подразумевающий, что автору (или переписчику, или компилятору) были известны более поздние гонения, возможно, относящиеся ко времени второго крестового похода. Другой поздний признак – упоминание обвинения в отравлении колодцев, которое в других источниках зафиксировано только с XIV века и возникновение которого обычно связывают с черной смертью – эпидемией бубонной чумы 1348 года. А несколько слов в конце хроники, в обоих изданиях текста неверно расшифрованные как «рабби Акива и его товарищи, не знаю сколько [их было]», на самом деле читаются «пропущено здесь не знаю сколько» и тем самым свидетельствуют о наличии позднего компилятора. Неизвестно, насколько глубоким было его вторжение в содержание. Нельзя исключать возможность, что наряду с прочими внесенными изменениями этот редактор мог сократить присутствие женщин в хронике – в соответствии с их значимостью в современной ему реальности. В таком случае нельзя говорить – как делает С. Эйнбиндер – об «эволюции» в репрезентации женщин от хроник первого крестового похода к хронике второго, то есть «Книге памяти» Эфраима Боннского, написанной в 1170-е годы, и связывать эту динамику с ухудшением правового положения еврейских женщин на протяжении XII века. В Майнцском анониме, написанном или отредактированном позже, чем «Книга памяти», есть несколько ярких женских образов и роль женщин в целом представлена достаточно активной, в то время как «Книга памяти» содержит лишь два мотива и три упоминания женщин, причем все они представлены лишь в пассивных ролях.

Было ли все же сокращение женских образов следствием понижения социально-правового статуса женщин? Как минимум не только. Изменения в репрезентации женщин коррелировали с другими изменениями. Речь идет о редукции – от Бар Шимшона к Бар Натану и Майнцскому анониму и от Бар Натана и Анонима – к «Книге памяти» – не только женских образов, но и упоминаний случаев активного мученичества и мученичества вообще, как женского, так и мужского, наиболее шокирующих описаний (например, убийства беременных женщин и младенцев, потоков крови и т. п.) и аллюзий на храмовые жертвоприношения. Налицо общая тенденция к смягчению картины, о причинах этой тенденции стоит рассуждать особо, но очевидно, что изменение правового положения женщин не может служить здесь адекватным объяснением.

Стоит, по-видимому, вопреки радикальным ревизионистам-конструктивистам все же допустить определенную связь между текстом и описываемой им реальностью, если не физической, то по крайней мере ментальной – то есть не собственно событиями, а их восприятием участниками и современниками. Логично предположить, что реакция евреев на повторные, менее жестокие погромы 1146–1147 годов была более слабой и конвенциональной, чем их поведение во время первых в своем роде погромов 1096 года. Возможно, в 1096 году евреи были готовы умереть мученической смертью, дабы продемонстрировать незыблемость своей веры и ускорить мессианское избавление, и авторы, писавшие по следам событий, также верили в прямую связь избавления и мученических смертей и включали в свои хроники шокирующие описания последних, дабы впечатлить Бога. А в 1146–1147 годах евреи, как участники событий, так и авторы описаний, могли несколько разочароваться в своих не оправдавшихся пока что ожиданиях и потерять веру во взаимозависимость еврейского мученичества и избавления. Поэтому в «Книге памяти» практически отсутствуют «кровавые», поражающие воображение описания мученичества, а персонажи этого сочинения, как мужчины, так и женщины, в разительном отличие от героев хроник первого крестового похода всегда стараются спастись от врагов – путем бегства, сопротивления или имитации смерти, а если все же погибают во освящение имени Всевышнего, то это по большей части вынужденное, пассивное мученичество. Майнцский аноним, написанный или отредактированный позже двух других еврейских хроник первого крестового похода (и потому утерявший, в частности, в описаниях мученических актов важные аллюзии на храмовые жертвоприношения), а вероятно, и позже «Книги памяти», тем не менее гораздо богаче примерами выдающегося мученичества, поскольку в его основе лежат события и настроения гораздо более радикальные, чем у Эфраима из Бонна. Таким образом, изменения в реальности, то есть в отношениях, ожиданиях и поведении евреев, в том числе женщин, тоже могли повлиять на изменения в их репрезентации в еврейских хрониках.