Ее величество кошка - Бернард Вербер

Если бы не моя победа на Лебедином острове, мы имели бы дело только с Камбисом – менее опасным противником. А моя идея собрать столько народу на отдельном островке? Я мечтала о королевстве, а получилась тюрьма.

Вольфганг с трудом выдавливает одно слово. Я наклоняюсь к нему и слышу:

– Анжело…

– Что с Анжело? Что с моим сыном? Говори!

Вольфганг хрипит, собираясь с силами, чтобы продолжить:

– Анжело, Эсмеральда, еще несколько кошек и молодых людей… – Он запинается, брызжет кровавой пеной. – Они смогли сбежать.

Анжело жив!

– Куда они направились?

– В тоннель метро. – Вольфганг изгибается в судороге и говорит нечто, звучащее в данной ситуации полнейшей нелепицей: – Бастет… умоляю… ты должна снова попробовать шампанского. Только уже не отхлебывай, а выпей полный фужер. Так ты нащупаешь новые решения.

Какое еще шампанское в такой момент?!

Его фраза при столь трагических обстоятельствах так неуместна, что я не нахожусь с ответом. Припоминаю, что главными удовольствиями были для Вольфганга еда и питье. Чувствуя близость конца, он, наверное, думает о тех радостях, которые бывали в его жизни.

– Я выпью шампанского, обещаю, – говорю я ему. – Выпью с мыслью о тебе.

Вольфганг куда-то ползет. Я не пытаюсь ему помочь. Знаю, он, подобно сфинксу, подыщет местечко, чтобы скрыть там свою агонию от посторонних взглядов.

Я мысленно провожаю его:

Прощай, Вольфганг, до встречи в следующей из наших девяти жизней.

Больше нельзя терять времени. Я обязана направить свою энергию на сохранение жизни, а не на попытки удержать то, что уже невозможно удержать.

Я ищу свою служанку Натали. Расхаживая среди развалин и трупов, я, наконец, ее вижу рядом с телом шаманки Патриции. Оно все в ранах от крысиных зубов. Подозреваю, что она дралась голыми руками с сотнями крыс и в итоге потерпела поражение. Значит, шаманский талант не помог ей наладить контакт с этим зверьем и убедить его пощадить ее.

Патриция! Патриция! Сохранилась ли в этом теле хотя бы частичка души, которая уловит мое мысленное послание?

Но нет, ее телесная оболочка опустела. Натали горько плачет. Я торопливо лижу ей щеки.

Потом, постепенно понимая, что такое грусть, связанная с состраданием, я устраиваюсь рядышком с ней и устраиваю сеанс утешительного урчания (24 герца).

Знаю, даже если нам надо спешно отправиться на поиски моего сына и остальных выживших, придется потратить некоторое время на восстановление энергии, чтобы потом максимально использовать каждую минуту.

У меня на глазах рыдает служанка, дома превращаются в дым, кот Вольфганг уползает, чтобы спрятаться и умереть. У меня странное чувство: щиплет глаза.

Что за бессмыслица? Мы, кошки, не умеем плакать. Или все-таки умеем?

Жжение в веках становится невыносимым.

Нет, не сметь плакать, только не сейчас! Плакать нельзя. Нельзя считать себя жертвой.

Это не по-кошачьи. Мы – хищники, мы сами на кого угодно нагоним страху.

И все же в уголках моих глаз наворачиваются слезинки.

Мое тело меня предает.

Не желаю себя жалеть! Но после первой слезинки наворачивается вторая. Я считаю плач слабостью, тем не менее он приносит мне облегчение.

Как было раньше со смехом, я перестаю сопротивляться и даю волю чувствам.

Тем хуже для меня, вот я и плачу, совсем как человек.

Но пока из моих глаз изливается жидкость, я обдумываю стратегию дальнейших действий – это способ не расклеиться окончательно.

И я принимаюсь урчать громче прежнего, уже для самоутешения.

Термин «мурлыкотерапия» предложил в 2002 году ветеринар из Тулузы Жан-Ив Гоше.

Он заметил, что кошачьи вибрации на низких частотах (20–50 герц) оказывают умиротворяющее воздействие, а также ускоряют (в три раза!) срастание сломанных костей, рубцевание ран, заживление порванных мышц.

Дело в том, что кошачье урчание вызывает у человека выработку серотонина – гормона, благоприятно влияющего на качество сна и на настроение.

Жан-Ив Гоше обнаружил также, что мурлыканье кошки уменьшает усталость и позволяет лучше восстанавливать силы после полета на самолете.

По утверждению ветеринара, кошки улавливают по феромонам (особые молекулы, рассеиваемые нашим потом), когда мы неважно себя чувствуем, и у них появляется желание улучшить наше состояние. Мурлыканье абсорбирует всю нашу негативную энергию, заметно поднимая нам настроение. Оно же вызывает выработку мозгом эндорфинов (через рецепторы под названием «тельца Пачини»), а также напрямую намагничивает гены (влияя, в частности, на гены кортизола, нашего природного обезболивающего, повышая выработку стволовых клеток, регенерирующих ткани).

В настоящее время многие кинезиотерапевты прибегают к мурлыкотерапии для лечения тендинитов и болей в позвоночнике, а также для заживления костей. К мурлыкотерапии все чаще прибегают в домах престарелых. По словам Жан-Ива Гоше, особая волна вибрации кошачьей гортани позволяет престарелым людям на первых стадиях старческого слабоумия сосредоточиваться и лучше организовывать свои мысли.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

Уверена, Пифагор видел, как я плачу.

Не знаю, что об этом думаете вы, но по мне, так эмоции иногда идут на пользу, хотя порой они – пустая трата времени.

Лично я – сторонница того, чтобы сначала действовать, а уж потом начинать задаваться вопросами.

Скажу больше: я по-прежнему убеждена, что активность приносит душевный комфорт, тогда как самоанализ лишь порождает движение по бесконечной адской спирали самобичевания.

Таково мое личное мнение. Вы не обязаны его разделять.

Я слизываю собственные слезы, отряхиваюсь и предлагаю приступить к поискам Анжело и остальных выживших, убежавших, по словам Вольфганга, в тоннель метро.

Я и мои товарищи по приключениям – Пифагор, Натали, Роман и Шампольон – спускаемся по лестнице метро и утыкаемся в дверь, которую сами же установили после ночной атаки крыс, повылезавших из этого самого тоннеля. На двери цифровой замок, упрощающий запирание и отпирание.

На наше счастье, крысы пока не разбираются в цифрах.

Мы движемся по темному тоннелю. Натали и Роман светят себе под ноги смартфонами. Я соблюдаю осторожность, ориентируясь по запахам, оставленным кошками и людьми.

Запахи свежие. Это – единственное, что сохранилось от нашего погибшего сообщества.