Падение Элизабет Франкенштейн - Кирстен Уайт

Рядом кто-то захихикал; повернув голову, я увидела женщину, которая в почти непристойной позе развалилась на полу.

– Это тебе не поможет, – сказала она, глядя на меня снизу вверх. Волосы у нее сбились в колтуны, ногти были обкусаны до мяса и запачканы засохшей кровью. Но в глазах ее светилось саркастичное и проницательное выражение.

Я не хотела вступать в беседу с кем-то, кто настолько очевидно был не в себе, но я неделю не разговаривала ни с кем, кроме равнодушных сиделок, и страстно соскучилась по человеческому общению.

– Что не поможет? – спросила я.

– Это. – Она кивнула на мою идеальную осанку и чинно сложенные на коленях руки. – Ты можешь вести себя идеально, чтобы их умаслить, но это не убедит их в том, что ты в здравом уме. Их это не заботит.

– Но это их работа.

Она фыркнула и потянулась, лениво закинув руки за голову.

– Их работа – делать то, за что им платят. А платят им за то, чтобы держать нас здесь. Живыми. Точка. Знаешь, почему я здесь?

Мне необязательно было вести себя хорошо по отношению к ней. Она не имела для меня значения.

– Потому что ты одержима демоном, который заставляет тебя валяться на полу в приличном обществе?

Она хрипло рассмеялась.

– О, ты мне нравишься. Нет. Я здесь потому, что попыталась уйти от мужа. Я собрала все, что могла унести, и покинула дом среди ночи. Он десять лет колотил меня, осыпал бранью, таскал за волосы, плевал в меня. Впадал в приступы ревности, обвинял меня в измене, в том, что я насмехаюсь над ним за его спиной, даже в том, что я краду его мужскую силу, пока он спит, чтобы у него ничего не получилось, когда ему захочется со мной развлечься. Но из нас двоих безумна я, потому что я попыталась положить этому конец.

Она вздохнула, возведя глаза к потрескавшемуся потолку и обнаженным перекрытиям, напоминающим решетку на единственном на все помещение окне.

– Первое время я делала то же, что и ты. Следила за собой. Пыталась показать, что я абсолютно здорова, чтобы меня выпустили. Мне потребовалось два года, чтобы сдаться. – Она усмехнулась и подмигнула мне. – Последние восемь лет просто шли своим чередом. Так что, когда решишь сдаться, на полу найдется местечко и для тебя.

Она дружески похлопала по исцарапанным и вытертым деревянным половицам. Потом участливо улыбнулась, заметив мой неприкрытый ужас.

– Спроси остальных, как они здесь оказались, и услышишь много подобных историй. Хотя Мод и правда постоянно рыдает и очень много спит. А Лизл – ну… Радуйся, что твой муж позаботился об отдельной комнате для тебя. – Она окинула меня оценивающим взглядом. – Ну а ты здесь за что?

Я почувствовала, как моя спина горбится, а плечи опускаются. Два года она пыталась убедить их в своем душевном здоровье, а ведь ее обвиняли всего лишь в попытке сбежать от домашнего тирана. Я столько лет училась быть той, кого хотят видеть окружающие, что даже не поняла простой истины: я уже идеально подхожу для этой лечебницы. Я была ровно той, кого они хотели. Кем меня приучили быть отец и мать Виктора. Кем меня создал Виктор.

Я была пленницей.

Я шла к этому всю свою жизнь, на протяжении которой боролась за выживание и была чьей-то Элизабет. И что у меня осталось в итоге? Кем я была, когда мне не нужно было ни для кого притворяться?

Я вдруг осознала, что даже сейчас на моем лице играет фальшивая очаровательная улыбка. Для кого я улыбалась? Чего ради? Чтобы эта женщина на полу меня не осудила? Чтобы сиделки считали меня милой?

Я медленно перестала улыбаться и позволила лицу принять то же неподвижное, неживое выражение, что было у Жюстины на том ужасном столе. Я позволила себе вернуться к самому естественному своему состоянию. Интересно, что это было за состояние?

Женщина на полу наблюдала за мной с любопытством.

– Так что?

– Мой муж, – это слово я выплюнула так, словно оно было пропитано ядом, – проводил эксперименты над мертвыми телами и собрал из их частей чудовище. После этого он убил своего брата и устроил так, что мою лучшую подругу обвинили в убийстве и повесили. Затем он попытался использовать ее тело, чтобы попрактиковаться в своем темном искусстве ради конечной цели – умертвить меня, а потом вернуть к жизни обновленной, чтобы меня никогда не коснулись болезни и смерть и мы всегда были вместе. Я сказала ему, что на таких условиях быть ему женой не желаю.

Вытаращив глаза, она отползла от меня на несколько дюймов.

– Так что, – я улыбнулась, и эта улыбка, которую я годами использовала инстинктивно, показалась мне фальшивой и в то же время более искренней, чем когда-либо, – мы здесь, можно сказать, по одной и той же причине.

***

Весь следующий месяц отчаяние засыпало меня, словно снегом, укрывая мои мечты о возмездии. Потом отчаяние завалило мои мечты о жизни, и в конце концов вокруг меня осталась пустая белая равнина.

Я никогда отсюда не выйду.

Но всякий раз, когда я ловила себя на этой безрадостной мысли, я обрывала себя. Потому что остаться здесь навсегда было лучше судьбы, которую уготовил для меня Виктор.

Он был где-то там, на свободе, и убивал невинных, совершенствуясь в своем ремесле. Я не могла рассчитывать даже на то, что это мерзкое чудовище найдет его и прикончит, потому что у него была для этого масса возможностей, которыми оно не воспользовалось. Виктора преследовали не угрозы чудовища, а его собственные неудачи.

Итак, Виктор был свободен как ветер, а я была тут. Я буду тут, пока Виктор не решит меня забрать. И тогда, поскольку он мой муж, а я его жена, меня передадут ему, и он наконец получит абсолютную власть над моим телом и душой.

И никто мне не поможет.

И всем будет все равно.

***

Я продолжала притворяться хорошей, потому что больше ничего не умела. Женщина, лежавшая на полу, пустила слух, что я по-настоящему безумна, и со мной никто не разговаривал. Я не расстраивалась; друзья среди узниц были мне не нужны.

Я вела наблюдения. Двери камер всегда были заперты. На единственный за день совместный прием пищи меня сопровождала сиделка. Мы спускались в холл, который соединялся с большой общей комнатой. Выход охранялся. Сиделки работали по отдельности, но никогда не покидали лечебницу в одиночку – только парами. Так что о том, чтобы напасть на сиделку и забрать себе ее форму, не стоило и думать.

У меня не было оружия. И ни единого шанса его достать. Даже если я разработаю план побега, что я буду делать, оказавшись на воле? Вернуться в поместье Франкенштейнов или на озеро Комо я не могла. Произойдет то, чего я всегда боялась: я стану отверженной нищей без крошки хлеба. Стены моей тюрьмы выходили далеко за пределы этой лечебницы.

Дни походили один на другой: бесконечное отупление и мучения, которые учиняли непреклонные женщины под снисходительным надзором равнодушных мужчин. Те, кто в момент заточения был в здравом уме, ломались, не выдерживая ужасов этого ада.