Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

Мордехай длинно сплевывает, подбирает вожжи и щелкает кнутом:

— Н-но, Павлик!

Фирочка молчит, сидя на раскачивающейся и скрипящей телеге. Здесь она родилась, здесь прошла золотая пора ее детства. И вот снова лежит перед нею Ромнинская улица, усаженная деревьями с обеих сторон. Молчаливы дома, на стеклах окон играет утреннее солнце. Мордехай замолчал. Выкурил папиросу, несколько раз сплюнул, завернулся в свою серую поношенную накидку и замолчал.

Несмотря на раннее время, Песя уже возится во дворе.

— Вот, гостей тебе привезли! — извещает ее Мордехай от имени Павлика и себя самого.

Павлик приветливо машет хвостом. Тамара соскакивает с телеги и бежит к бабушке. Та всплескивает руками:

— Ой, дети приехали! — она крепко обнимает девочку. — Как ты выросла, коза! Настоящая барышня!

И снова слышен во дворе Тамарочкин смех — смех, не звучавший тут почти целый год. Фирочка спускается с телеги осторожно, как оно и положено беременной. Женщины обмениваются поцелуями. Свекрови нравится невестка, и Фирочка чувствует это. Пока еще напряжена молодая женщина, губы ее сжаты, но уже греет Фирочку материнское тепло бабушки Песи.

Не иначе как сорока разнесла по городу весть о приезде дорогих гостей: во двор вбегает Хаим-Яков:

— Вот радость-то! А мы и не надеялись вас увидеть!

Он обнимает обеих и помогает внести в дом вещи. Через некоторое время Песя уже хозяйничает у плиты, и лицо ее сияет. Гостьи умылись с дороги; запах мыла и духов стоит в комнатах. Фирочка рассказывает о Соломоне, о доме Шотландов. По кухне разносится вкусный запах яичницы, свистит, вскипая, чайник. Даже под пятнами беременности тонки и красивы черты лица молодой женщины. На шестом месяце живот еще не так заметен. Вчетвером сидят они у стола, а чайник на плите поет свою уютную песню.

Песя лучится радостью. Да, началась война. Да, в городе развешен приказ военкома о немедленной мобилизации: забирают и молодых парней, и мужчин зрелого возраста. Но пока что здесь, рядом с ней, сидят ее девочки, так что можно на время забыть про неприятности. Они еще поговорят о будущем, успеется.

В первые дни Тамаре казалось, что за время ее отсутствия в Садовом переулке произошли странные перемены. Все тут как будто усохло, стало меньше ростом — и люди, и дома, и деревья. Гадяч опустел, разъехались веселые бесцеремонные дачники. Тихо в лесу, только сосны шуршат, вознося к небесам свои высокие кроны. Лишь птицы по-прежнему шумят по утрам, щебечут, шныряют в густой листве кустов и деревьев. Тихо прячутся в глубине леса извилистые тропинки, привыкшие таскать на своих плечах добычливых дачниц и их шумных детей. Лишь лесная трава и кусты помнят еще об их существовании.

Берега реки тоже пустынны — почти никто не загорает и не купается. Иногда приходит сюда компания стриженых школьников. Но и они, искупавшись, быстро натягивают штаны и уходят, выстроившись в цепочку, — загорелые, с серьезным выражением лиц. Время от времени спускается к реке взвод военных с лошадьми. Немного поупиравшись, лошади входят в воду и плывут, высоко держа над поверхностью чуткие головы, а голые солдаты сидят у них на спине. В такие моменты полнится река солдатской и лошадиной радостью.

Чем жарче становилось лето, тем больше чувствовалось напряжение в Гадяче. Но оно целиком относилось к миру взрослых; Тамара и ее друзья спасались от мрачного настроения на реке. Как правило, был среди них и Ким Вортман, подросток-половинка из Харькова, который и в это лето гостил у своей тети Агриппины Андреевны.

Ким верховодил в подростковой компании. Ему исполнилось четырнадцать лет, и на верхней губе уже можно было заметить тень будущих юношеских усиков. Тамару это решительно не волновало, зато для Сарки Гинцбург усики Кима служили причиной тайных дум и страданий. Вениамин тем летом был далеко от своих питомцев.

Скучно на реке.

По утрам лишь лошади и утки плещутся в воде. Но кроме этого все обстоит как раньше. Тот же самый деревянный мост натянут над водной лентой. Его охраняет военный караул. В отдалении синеет вельбовская роща, чуть дальше видны густые леса в районе Веприка, а за ними — города Зеньков, Полтава и весь остальной мир.

Война продолжалась, и мало-помалу взрослых охватывал страх. Сначала мобилизовали парней, затем пришла очередь зрелых мужчин. В Гадяч стали приходить слухи. Люди — и среди них много евреев — стали покидать город. В июле и в первой половине августа ромнинский поезд еще приходил в Гадяч ежедневно; затем вдвое реже, а потом и вовсе не стало твердого расписания. В городе еще не началась паника, но еврейский исход продолжался — по одному, по двое. Хотя много было и таких, кто не верил слухам и не сумел оценить масштаба приближающейся беды. А некоторые старики или больные и хотели бы отправиться в дальний путь, но были не в состоянии этого сделать.

Как мог, например, уйти восьмидесятилетний резник реб Довид, который к тому времени почти полностью ослеп? Наполнился темнотой мир вокруг старика. Но вы очень крупно ошибаетесь, если полагаете, что пал он при этом духом. Нет, жив еще и дышит реб Довид, еще стучит своей палкой, нащупывая дорогу для очередного осторожного шажка — и другого, и третьего… Да-да, по-прежнему ведет он свой нескончаемый диалог с Богом, который есть еще у нас в небесах! А Эсфирь, мастерица лапши? Ей ведь уже девяносто пять! Бывал ли когда-нибудь ты, дорогой мой брат и читатель, в возрасте девяноста пяти лет? Нет? Но все равно ты можешь себе представить, что женщина таких лет не может так вот, запросто, отправиться из своего дома неизвестно куда. Здесь у нее домишко, покосившийся, но свой, и двор, и скамейка во дворе, и дочь Нехама, тоже не первой молодости, и неплохое ремесло. Здесь ее мир, ее скромное царство, и в нем не страшна ей никакая война. Немало войн перевидала эта старуха за долгие годы своей жизни.

Что ж, со стариками все ясно; но почему остается в Гадяче Арон Гинцбург, кладбищенский габай, и его большая семья? Много есть на то причин, но главная — огонек на могиле Старого Ребе. Кто будет следить за светильником, если уедет из Гадяча габай? Много лет тому назад стоял Арик перед святым человеком с густыми бровями и глубоким голосом, проникающим в самое сердце человека. Кем он был тогда, Арик? Не то убийцей, не то сумасшедшим. И вот повелел ему раввин отправиться в Гадяч на могилу адмора, Старого Ребе Шнеура-Залмана. В ту пору еще велика и многочисленна была еврейская община Гадяча. И вот — пошатнулся тот мир, стал исчезать, таять, за годом год, за неделей неделя. А теперь еще и эта война, война Гога и Магога![35] Кто встанет у руля? Чьи руки исцелят боль души человеческой? Кто, если не он, Старый Ребе? Что, если не дух его вечной святости?

Потому-то и проводит чернявый габай все свои дни в кладбищенском штибле, хранит частицу святого огня. Никто не обязывал его сидеть там, но может ли он уйти? Тем более что и сейчас, в безумные эти дни, приходят к могиле люди — намного больше, чем прежде. Приходят женщины и старики, каждый со своей заботой, болезнью, бедой. И габай Арон пишет для них записки на странной смеси идиша и иврита.