Бикфордов мир - Андрей Курков

– Ну вот, – после долгой паузы выдохнул Обитатель. – На этом сегодня закончим… Фу-ух! До чего же я быстро устаю! Совсем постарел.

– Ну что вы, – сказал Мика, по-доброму глядя на деда. – Вы еще вернетесь туда, когда мы приземлимся… и будете долго работать на благо… А можно я еще посмотрю вниз?

– Смотрите, смотрите, Мика. – Обитатель закивал, громко дыша пересохшим от множества сказанных слов ртом.

Подросток опять повернулся к окну-иллюминатору и, открыв его, высунулся наружу.

Над зеленой землей пролетали в том же направлении, что и дирижабль, маленькие легкие облака, но летели они быстрее дирижабля, и Мика глубоко задумался о причине этого.

Обитатель устало поднялся, переставил табуретку к другому борту и уселся на нее так, чтобы использовать борт как спинку. Так сидеть было удобнее, тем более, что на плечи падали теплые солнечные лучи. И, удобно устроившись, Обитатель задремал с чувством полноценно проведенного дня, который еще принесет в свое время пользу стране, раскинувшейся внизу, и ее народу.

Шофер лежал в кабине и понемногу приходил в себя. Обжигаемая боль терзала правую руку. От недавних взрывов в ушах стоял гул. Он нащупал ручку дверцы и, схватившись за нее, уселся на сиденье. Включил «светлячок» – лампа на потолке кабины зажглась, но в лобовом стекле ее свет не отразился, и от этого стало тускнее, чем обычно при ее свете. Лобового стекла не было.

– Горыч! – крикнул он слабым голосом и прислушался к окружавшей его тишине.

Горыч не ответил. Тогда шофер открыл дверцу и, сцепив от боли зубы, спустился на землю. Обошел кабину с другой стороны.

– Горыч! – снова крикнул он слабым голосом.

Опять Горыч не ответил.

Шофер вернулся к машине и различил что-то лежавшее сзади под бортом. Подошел и нагнулся. Протянул левую руку и, ухватившись за гимнастерку, превозмогая боль, вытащил из-под машины Горыча.

– Ну как ты? – тяжело дыша, спросил шофер, но Горыч не ответил. – Ладно, потерпи. Я тебя сейчас к свету перетащу…

И шофер, схватив здоровой рукой за воротник гимнастерки, волоком потащил товарища к кабине, из которой плавно опускалось на землю слабое свечение «светлячка».

Вполз в это свечение и остановился. Опустил взгляд на лицо Горыча и не узнал его. Лица у Горыча не было.

Пригнулся к груди, приложил ухо и ощутил что-то мокрое и холодное. Отпрянул, так и не услышав ударов сердца.

– Господи! – прошептал шофер. – Что ж теперь?!

Он долго сидел на земле рядом с телом товарища, тупо глядя на сухую безжизненную поверхность. Отчаяние сменилось оцепеневшим безразличием ко всему, включая и собственную судьбу, и только боль в правой руке соединяла его мысли и чувства с реальностью, страшной и невидимой в этой темноте.

Когда боль в руке поутихла, шофер поднялся, с грохотом опустил задний борт, вытащил лопату и попробовал одной рукой воткнуть ее в землю. Но земля была тверда как камень. Понимая, что вырыть могилу ему не удастся, шофер бросил лопату и вернулся к кабине. Снова присел, задумавшись, около убитого Горыча. Потом обшарил рукой его карманы, желая забрать что-нибудь на память, но нашел лишь две абрикосовые косточки. Переложил их к себе в карман и вернулся к заднему борту.

Время шло, оставаясь невидимым и неощутимым. Рядом с кабиной лежал накрытый брезентовым чехлом для прожектора убитый Горыч. Шофер, постояв над ним, сел за руль, снял машину с ручного тормоза. Почувствовал, как покатилась она по этой вечной темноте, оставив где-то позади непохороненного друга.

Шум бронепоезда уже много дней радовал слух Харитонова. Но особенно радовалась его душа, когда он, стоя на тендере, кормил с лопаты огненную утробу этой тяжелой, но послушной машины. Уже давно не обращая внимания на дрожание металла, соединившись с машиной, Харитонов ощущал себя ее частью, довольно важной и попросту необходимой. И было в этом ощущении счастье человека, находящегося в движении, способного лететь против ветра, не будучи зависимым от явлений природы или от других людей, живущих в далеких и близких селах, раскиданных по обе стороны от несущегося бронепоезда. Чувствовал он, как с каждым днем все ближе и ближе была его цель, которую он скорее ощущал, чем знал конкретно, и от приближения этого еще бо́льшая самоуверенность возникала в нем, и все сильнее чувствовал он в себе СУДЬЮ, ниспосланного решить судьбу лежащей вокруг земли.

А солнце и луна сменяли друг друга. И только звезды были неподвижны, но и среди них возникало иногда странное движение, когда одна из звезд вдруг начинала медленно ползти вслед за луной и вместе с нею же заплывала за горизонт. Эту звезду увидел однажды и Харитонов и отнесся к ней настороженно, ибо показалось ему, что не Природа ею руководит, а человек. А человеку, способному сдвигать звезды с места, он не мог доверять. Да и как можно было бы доверять человеку, способному влиять на ход звезд в космосе, но не способному влиять на жизнь земли или хотя бы малой одной шестой ее части.

После жаркой ночи, когда бронепоезд расстрелял по невидимому врагу половину своих снарядов, путь был совершенно спокойным и ничего подозрительного более не возникало. Но военный порядок сохранялся и так же менялись вахты, так же подвахтенные спали на койках, выложенных из пустых ящиков. Потом снова забирались в пушечную башню, прикипали к обзорным щелям, пока их не сменяли следующие. После башни вахтенного ожидали лопата и тендер, а за ними – деревянная койка. Один Михалыч был бессменным, но не потому, что его заставляли сутки за сутками проводить в кабине паровоза, а совсем по иной причине. Просто не допускал он туда никого. Там же и спал, часто стоя, прислонившись к задней стенке.

По мере продвижения агитбронепоезда вперед настроение у команды улучшилось, хотя матрос Петя все больше и больше беспокоился о возможных врагах и порою совершенно неожиданно и не в свое время карабкался по трапу к пушке, чтобы отодвинуть вахтенного и самому заглянуть в смотровые щели. Был он при этом в том же приподнятом настроении, что и все, и охотно подхватывал песни, неожиданно вырывавшиеся из луженой глотки матроса Кошкодайло. Харитонов песен не подхватывал, потому как ни слов, ни мелодии не знал. Мелодий по большей части там и не было, а слова многих песен были упрощены до вскриков «Ух!» да «Эх да мать!».

Так они и ехали, пока вдруг не остановились, отчего, поразинув рты, уставились друг на друга. На вахте в это время стоял Харитонов. Удивившись остановке, он осмотрел все стороны горизонта, но не увидел ничего примечательного или вызывающего опасения. По лестнице уже поднимался Федор. Заняв место Харитонова, он сунул на всякий случай снаряд в казенник и приник к щели.

Спустившись на днище бронеплощадки, Харитонов столкнулся с измазанным угольной пылью Петром.

– Кранты! – сказал он. В освобожденной от шума бронепоезда тишине это прозвучало громоподобно. – Угля нет…