Тайный год - Михаил Гиголашвили

Шлосер после выпитой ханки лежал тихо, с закрытыми глазами.

Потряс его:

– Жив? Ортвин Гансович?

– Та, шиф, касутар…

– Это какая нога? Что плоха у тебя была, хромая? Ну, не жалко! Она и так мешала! Хорошо, что не здоровая! – успокоил как мог, глядя на месиво и убеждаясь, что спасать тут нечего. – Плита могла бы и на голову шарахнуться! Не надо было тебе за овцой ходить!

– Та, мокла… Та, не нада нога, зачем? – Шлосер под ханкой был со всем согласен и, видно, мало понимал, где он и что будут с ним делать.

Слуга, глаз больше не поднимая, начал готовить железный наколенник, чтобы надеть на обрубок: плотно обкладывал его изнутри тряпицами, пропитывая их предварительно коричневой мазью, сильно пахнущей чем-то еловым.

Взяв Бомелия за локоть, рывком вытолкнул его в другую горницу:

– Прочитал, что на плите начертано?

Тощий, потный маг с сомнением качнул головой, высвобождая локоть:

– Разбирал кое-как, но точно не понял уже… Это по-древнему, по иудейскому… Вот, «эрэц», «пэрэц»… это «земля» и «беда», находить можно часто на Ветхом Завете, много есть… А третье слово не знай наверно, – ткнул бурым пальцем в бумажку, куда были списаны знаки. – Камень разломат, не видно, то не совсем понятливо мне…

Даже не особо удивился, услышав «земля», «беда»: бежал к жиду – получай беду! Ой, плохо! Беды, горе, смерть! Сколько можно ждать знаков? И с неба падают, и в лапах у трупов гнездятся! Ждать, пока вся треисподняя выпучится?

В один ряд с его мыслями встали вкрадчивые слова Бомелия, коий копался в свитках небесных карт:

– Говаривал я, господин, и опять гово́рю: если судьбина что-то скажет – её слушать надо! Опасно тебе тут!

На это возразил: царями не судьба, а Бог управляет: захочет – убьёт, захочет – помилует, всё в Его длани!

– Это так. Но руками людей делывается, – прибавил маг, находя и вытаскивая карту, где белые кружки летели по кругам. – Вот твоя карта! Штерны[98] гово́рят смерть московского царя на этот год, потому Семион на трон засунут. Так?

– Так, – нехотя согласился.

Бомелий облизал губы, сморщил мордочку, смежил веки и так, с закрытыми глазами, сказал, что царь, хоть и отрёкся от престола телом, но душой этого не сделал, а штерны всё видят и дальше за ним следят.

– Бежать из Московии на этот год! А потом обратно приходи! – заключил маг, что-то гортанно крикнув слуге.

Забрал у Бомелия бумагу с письменами с обломков. Увидев в дверь, что слуга начал проверять на прочность верёвки, приматывать ими немца к лежанке, готовить кляп для рта, сказал:

– Придёшь потом, потолкуем! – Взял чехол для елдана, поданный Бомелием, хотя до девок ли тут, когда плиты с неба валятся и мёртвые лешаки шиши показывают?

Проходя мимо Шлосера, наклонился над ним:

– Всё будет не худо! Держись, Ортвин! Та нога всё равно хрома была. Ты себе новую, ещё лучше сделаешь! – И поцеловал его в потный лоб, на что немец прошептал:

– Касутарь, у осетр-рин вод-ду менятт надо, чистый вассер дать… а то здохнется рыб… Моклок…

– Поменяем. Господь с тобой!

«Если бы все были как Шлосер – и жить было бы хорошо», – думал, идя куда глаза глядят, но возле Распятской церкви вдруг замер, забыв, куда шёл.

Стоял, не зная, куда двинуться. Смотреть плиту? Отсылать ящик с мертвяком? Смотреть мёртвого рынду? Допрашивать живого? Идти к владыке? Ехать к Сукину? Рвать в монастырь за Сабуровой, уехать с ней в глушь? Уйти в скит?.. Ох, Господи, не отодраться мне от Твоей загребущей ярлыги[99]!..

Присел на приступку возле церкви, где сиживал с Никиткой.

Скит?

Когда представлял себе житьё пещерника, становилось смутно, жутко, смуро, тошно. Что он будет днями делать? Молиться? А ещё? Петь в одиночестве? Летописи править? Книги читать? Мышей давить? Писем и наставлений писать не придётся – кому нужны мысли чернеца, кроме Бога? Да и Богу-то вряд ли пригодятся… Мысли летают-летают вокруг головы, а после смерти растворятся в воздусях, как и не бывало их вовсе. Куда дух уйдёт – туда и мысли за ним потянутся, как утята за уткой. А так – сиди в затворе дни-деньские с клопами да площицами – это после стольких-то лет среди людей, в мяле и пяле побывавши и судьбы народов решавши? Выдюжит ли разум? Смирится ли плоть?

Во всём я виновен – в одном не грешен: наказывая, не разбирал, князь ли, холоп, купец ли, воевода – все равны, все слуги мои, коими Бог поставил меня управлять. Все мы от матери голыми на свет явились и во Христе крестились, никто от Святого Духа не пришёл, токмо Христос!

На этом месте замер. Да, и он, Иван, человек, от матери рождённый! И отцом его был не Дух и не святой рогоносец Иосиф, а человек – батюшка Василий, царь. А батюшка мог и не быть царём! Мог бы быть плотником Лупатом или кем-нибудь иным – Шлосером, поваром Силантием, Прошкой! Пастор в Воробьёве называл это «гнаде дер гебурт», «милость рождения», ибо неизвестно, почему Бог одного царём или князем в свет выпускает, а другого – рабом, нищебродом или жалким пахарем. И этот узел не развязать, не разрубить, только распутывать надо: плевела с пшеном не смешивать и царёво от человечьего отщеплять.

Не замечая холода, сидя возле церкви рядом со спящей нищенкой и наблюдая, как три мужика возле ворот пытаются вытащить тачку с мешками, севшую колесом в яму под снегом, тёр лоб, помогая мыслям вылезать из небытия, карабкаться наружу, обретать смысл и вес.

«Почему все меня боятся? – спрашивал себя, оглядывая свои худые руки и ощупывая слабые, шишкастые в коленях ноги. – Что, я сильнее их? Побить могу на кулачках? Чего тут бояться?»

И понимал – давно понял, – что люди не его, а своих голов боятся, ибо главный страх у них внутри сидит, с молоком матери всосан: этот – князь, ему подчиняться надо, тот – боярин, его почитать нужно, тут – царь, перед ним дрожать и ниц бухаться, а этот – пентюх и червь, его можно тиранить и терзать без опаски. Издавна это идёт, с навуходоносоровых времён…

Из домика Бомелия раздался рваный задушенный крик, ещё и ещё…

Это Шлосер! Началось! Кляп выплюнул!

…Значит, вся власть – только в головах людей? А если в эти головы вбить, что нет князей и царей, все равны и должны быть только по делам своим измерены и взвешены, а не по родам и дедам, вот как бунтарь Феодоська Косой кричит? Что тогда? Тогда бунты, смуты и сгущение умов: нынешних князей и царей поубивают, сами на их места взгромоздятся – что ещё может быть?

Но и то правда, что некоторые, в простоте рождённые, до небесных высот добирались. Кто был Саргон Великий?.. Сын водоноса!.. Железный Хромец Тимур в сарае родился, со своим кровником ханом Хусейном грабил, разорял караваны, был наймитом у Орды, даже в зиндане сидел, в плену, ожидая продажи в рабство, да, на его счастье, ни один караван мимо не прошёл, а проходил бы – и не было бы правителя Небесных высот, строителя Турана, великого эмира, на чьём знамени – три круга: прошлое, сущее и будущее, всё моё!.. Кем был праотец Чингисхана?.. Бодончар-простак, слуга при ловчих кречетах!.. Это потом Чингисхан придумал, что его предок – синий волк, сошедший с небес, а, по правде, его всхождение на всемирный трон – дело рук шамана по имени Тэб Тэнгри: тот умело в своих камланиях распускал слухи по степи, что Темучжин Борджигин – посланник неба, все племена должны отойти под его руку, а его самого надо называть не иначе как Шангысхан[100], и поклониться ему всем миром.