Бесы - Федор Достоевский

– Ничего.

– Это ничего; это в дальнейшем необходимо. У них здесь своипорядки. Я, конечно, поощряю; Юлия Михайловна во главе, Гаганов тоже… Высмеетесь? Да ведь я с тактикой: я вру, вру, а вдруг и умное слово скажу, именнотогда, когда они все его ищут. Они окружат меня, а я опять начну врать. На меняуже все махнули; «со способностями, говорят, но с луны соскочил». Лембке меня вслужбу зовет, чтоб я выправился. Знаете, я его ужасно третирую, то естькомпрометирую, так и лупит глаза. Юлия Михайловна поощряет. Да, кстати, Гагановна вас ужасно сердится. Вчера в Духове говорил мне о вас прескверно. Я емутотчас же всю правду, то есть, разумеется, не всю правду. Я у него целый день вДухове прожил. Славное имение, хороший дом.

– Так он разве и теперь в Духове? – вдруг вскинулся НиколайВсеволодович, почти вскочив и сделав сильное движение вперед.

– Нет, меня же и привез сюда давеча утром, мы вместеворотились, – проговорил Петр Степанович, как бы совсем не заметив мгновенноговолнения Николая Всеволодовича. – Что это, я книгу уронил, – нагнулся онподнять задетый им кипсек. – «Женщины Бальзака», с картинками, – развернул онвдруг, – не читал. Лембке тоже романы пишет.

– Да? – спросил Николай Всеволодович, как бызаинтересовавшись.

– На русском языке, потихоньку разумеется. Юлия Михайловназнает и позволяет. Колпак; впрочем, с приемами; у них это выработано. Экаястрогость форм, экая выдержанность! Вот бы нам что-нибудь в этом роде.

– Вы хвалите администрацию?

– Да еще же бы нет! Единственно, что в России естьнатурального и достигнутого… не буду, не буду, – вскинулся он вдруг, – я не прото, о деликатном ни слова. Однако прощайте, вы какой-то зеленый.

– Лихорадка у меня.

– Можно поверить, ложитесь-ка. Кстати: здесь скопцы есть вуезде, любопытный народ… Впрочем, потом. А впрочем, вот еще анекдотик: тут поуезду пехотный полк. В пятницу вечером я в Б—цах с офицерами пил. Там ведь унас три приятеля, vous comprenez?[123] Об атеизме говорили и, уж разумеется,бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в Россиибунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Одинседой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдругстановится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если боганет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.

– Довольно цельную мысль выразил, – зевнул в третий разНиколай Всеволодович.

– Да? Я не понял; вас хотел спросить. Ну, что бы вам еще:интересная фабрика Шпигулиных; тут, как вы знаете, пятьсот рабочих, рассадникхолеры, не чистят пятнадцать лет и фабричных усчитывают; купцы-миллионеры.Уверяю вас, что между рабочими иные об Internationale[124] имеют понятие. Что,вы улыбнулись? Сами увидите, дайте мне только самый, самый маленький срок! Яуже просил у вас срока, а теперь еще прошу, и тогда… а впрочем, виноват, небуду, не буду, я не про то, не морщитесь. Однако прощайте. Что ж я? – воротилсяон вдруг с дороги, – совсем забыл, самое главное: мне сейчае говорили, что нашящик из Петербурга пришел.

– То есть? – посмотрел Николай Всеволодович, не понимая.

– То есть ваш ящик, ваши вещи, с фраками, панталонами ибельем; пришел? Правда?

– Да, мне что-то давеча говорили.

– Ах, так нельзя ли сейчас!..

– Спросите у Алексея.

– Ну завтра, завтра? Там ведь с вашими вещами и мой пиджак,фрак и трое панталон, от Шармера, по вашей рекомендации, помните?

– Я слышал, что вы здесь, говорят, джентльменничаете? –усмехнулся Николай Всеволодович. – Правда, что вы у берейтора верхом хотитеучиться?

Петр Степанович улыбнулся искривленною улыбкой.

– Знаете, – заторопился он вдруг чрезмерно, каким-товздрагивающим и пресекающимся голосом, – знаете, Николай Всеволодович, мыоставим насчет личностей, не так ли, раз навсегда? Вы, разумеется, можете меняпрезирать сколько угодно, если вам так смешно, но все-таки бы лучше безличностей несколько времени, так ли?

– Хорошо, я больше не буду, – промолвил НиколайВсеволодович. Петр Степанович усмехнулся, стукнул по коленке шляпой, ступил содной ноги на другую и принял прежний вид.

– Здесь иные считают меня даже вашим соперником у ЛизаветыНиколаевны, как же мне о наружности не заботиться? – засмеялся он. – Это ктоже, однако, вам доносит? Гм. Ровно восемь часов; ну, я в путь; я к ВарвареПетровне обещал зайти, но спасую, а вы ложитесь и завтра будете бодрее. Надворе дождь и темень, у меня, впрочем, извозчик, потому что на улицах здесь поночам неспокойно… Ах, как кстати: здесь в городе и около бродит теперь одинФедька Каторжный, беглый из Сибири, представьте, мой бывший дворовый человек,которого папаша лет пятнадцать тому в солдаты упек и деньги взял. Оченьзамечательная личность.

– Вы… с ним говорили? – вскинул глазами НиколайВсеволодович.

– Говорил. От меня не прячется. На всё готовая личность, навсё; за деньги разумеется, но есть и убеждения, в своем роде конечно. Ах да,вот и опять кстати: если вы давеча серьезно о том замысле, помните, насчетЛизаветы Николаевны, то возобновляю вам еще раз, что и я тоже на всё готоваяличность, во всех родах, каких угодно, и совершенно к вашим услугам… Что это,вы за палку хватаетесь? Ах нет, вы не за палку… Представьте, мне показалось,что вы палку ищете?

Николай Всеволодович ничего не искал и ничего не говорил, нодействительно он привстал как-то вдруг, с каким-то странным движением в лице.

– Если вам тоже понадобится что-нибудь насчет господинаГаганова, – брякнул вдруг Петр Степанович, уж прямехонько кивая на пресс-папье,– то, разумеется, я могу всё устроить и убежден, что вы меня не обойдете.

Он вдруг вышел, не дожидаясь ответа, но высунул еще разголову из-за двери.

– Я потому так, – прокричал он скороговоркой, – что ведьШатов, например, тоже не имел права рисковать тогда жизнью в воскресенье, когдак вам подошел, так ли? Я бы желал, чтобы вы это заметили.

Он исчез опять, не дожидаясь ответа.

IV

Может быть, он думал, исчезая, что Николай Всеволодович,оставшись один, начнет колотить кулаками в стену, и, уж конечно бы, рад былподсмотреть, если б это было возможно. Но он очень бы обманулся: НиколайВсеволодович оставался спокоен. Минуты две он простоял у стола в том жеположении, по-видимому очень задумавшись; но вскоре вялая, холодная улыбкавыдавилась на его губах. Он медленно уселся на диван, на свое прежнее место вуглу, и закрыл глаза, как бы от усталости. Уголок письма по-прежнему выглядывализ-под пресс-папье, но он и не пошевелился поправить.