Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

Меня удивило, насколько комфортно он чувствовал себя, излагая подобные откровения, к тому же неполиткорректные, но ответа пока не находилось. Вместо этого, окинув взглядом группу эпикурейцев, сидящих за столом, я поняла: хотя здесь не было никакого ритуального знака, в разделенной нами трапезе была церемониальная значимость. Сейчас Песах, я – здесь, и, кажется, дедушка был прав, когда говорил, что этот праздник – не о том моменте, когда разрываются путы, а о том, что будет дальше, о долгом и медленном движении к будущему.

Его отблески я уже видела в своем сыне, который во втором классе на уроке, посвященном истории рабства в Америке, рассказал историю Песаха. Учитель сказал, что Исаак заметно гордился возможностью поделиться собственными взглядами, а некоторые его одноклассники в тот день впервые услышали об этом празднике. Когда ребят спросили о членах семьи, продемонстрировавших храбрость перед лицом сложных обстоятельств, мой сын рассказал историю, которую много раз слышал от меня, – о том, как мои бабушка и дедушка выжили в войне и как их печаль захлестнула сразу два поколения. «Я думаю, моя мама очень храбрая, – сказал он, – потому что научилась быть счастливой, когда все вокруг грустили». Верил ли он в это на самом деле? Успешно ли я притворялась? Для меня чудо Песаха крылось в жизнерадостности сына, в его бесстрашном любопытстве и ничем не осложненных привязанностях. Удивительно, как мне удавалось оставаться связующим звеном между ним и моим прошлым: они не имели в моем мозгу ничего общего.

То был мой пятый Песах вне хасидской общины. Я подумала про агаду – сборник молитв, который мы всегда читали вслух в этот день, и вспомнила, как в священном тексте предлагалось воспитывать разных сыновей. Речь идет о сыновьях мудрых, наивных, невежественных и нечестивых. Нечестивый сын обращается к отцу, используя местоимение «ты». Это интерпретируется как его желание исключить себя из вопроса: он полагает, что ответ его не касается. Именно это отстранение и приравнивается к греху, противоречит базовому принципу иудаизма – принципу подчинения и единения; наше искупление – в устойчивости единства, а индивидуальность грозит расколом и разрушением. Так каков же в таком случае единственный возможный ответ нечестивому сыну? Агада рекомендует ударить такого в зубы, поскольку урезонить его не получится: если в человеке однажды пустила корни индивидуальность, ее уже не выкорчевать, и победить можно, только лишив нечестивца возможности ее выразить. При этом отец должен сказать сыну, что тот не получил бы спасения, окажись он тогда в Египте.

«Я ведь и есть тот нечестивый сын, точнее, дочь», – подумала я, глядя на своих спутников за столом, которые болтали и смеялись, будто у них не было никаких проблем. Интересно, что агада не тратит время на попытки рассказать отцам, как обучать дочерей.

Конечно, в первую очередь я попала в ряды нечестивых потому, что оставила общину хасидов и написала книгу о том, каково было в ней жить, – это такой же акт отстранения, нарушающий к тому же негласное правило не говорить публично о проблемах фундаментализма внутри еврейских сообществ. Особенно сильно меня критиковали за предложение поговорить о законах супружеской невинности, которые и закладывают основы патриархального угнетения женщин на протяжении всей истории еврейского народа. Потом, пытаясь заново отстроить свою жизнь из обломков вне хасидского мира, я отправилась в путешествие в поисках собственного представления о еврействе, ощущавшегося честнее, сострадательнее и реальнее. Но это представление не соответствовало ни одной широко распространенной или допустимой идее, и теперь мои критики утверждали: оно не настоящее. Сама мысль о том, что истинное еврейство может существовать за пределами их узкого кругозора, уже была для них достойна анафемы, как для властей предержащих, изгнавших из своего города Спинозу много лет назад. И все-таки, кто я, если не еврейка? Изгнанный еврей все равно остается евреем – в одиночестве, внутри собственного шара, принимаемый в расчет только ради того, чтобы быть отвергнутым. Это двойное изгнание для него – метка поражения.

…

Но сейчас мне предстояло столкнуться с другой истиной: если я хочу освободиться не только от связывающих меня уз, но и от оков, которые мы часто заученно надеваем на себя сами, мне придется признать: я убегала от еврейства как такового. Меня раздражало, что групповая идентичность и сопутствующая ей политика навязывались мне как некое тягостное наследство, и я сражалась за право освободиться от общественного положения, в котором родилась, и принять уникальность и несомненность того, что значит быть всего лишь человеком.

Во мне все еще жила прежняя надежда хотя бы просто жить среди людей, которые примут эту мою черту как нечто естественное и исчерпывающее, а не станут накладывать херем – запрет и отлучение. Найду ли я когда-нибудь истинно близких мне по духу людей, окажусь ли в мире, язык эмоций которого понимаю, там, где не нужно сгибаться под давлением требования соответствовать моде или диктату общества? Существует ли такой мир вообще? Я чувствовала – он реален, но знала: мне придется как следует изучить его карты, ведь я займу там свое место, даже если мне придется сначала дождаться, пока мой сын повзрослеет.

Так или иначе, но я выбралась из зимней депрессии и экзистенциальных вопросов прямо навстречу другому времени года, настолько ослепительно яркому, что оно угрожало стереть все остатки смысла. Ход времени летом всегда поражал меня: оно казалось странным, неестественным, расползающимся сразу во все стороны несколько месяцев подряд, и тем летом все было именно так. Эли обручился со своей новой девушкой и погрузился в планирование свадьбы, поэтому мы договорились, что Исаак приедет к нему уже в конце каникул, как раз к празднику. А значит, впереди было десять долгих и ленивых летних недель, которые мы с сыном могли провести только вдвоем.

Вы не ошибетесь, предположив, что я не удивилась, когда в последние две недели того лета 2014 года мне снова подвернулась возможность отправиться в путь, на этот раз для работы над фильмом, на которую я буднично согласилась больше года назад, не ожидая, что лента получит финансирование. Теперь, когда ей внезапно дали зеленый свет, ощущение было такое, словно я сама срежиссировала это событие в попытке спасти себя от готового вот-вот наступить будущего. Казалось, внутри меня действует одновременно несколько человек, причем они не взаимодействуют напрямую и никак не привязаны ко времени. Вот прошлое, и оно дышит мне в затылок, а вот – некое подобие будущей меня, которая будто вернулась в прошлое и хочет вытащить меня из этого лишенного опоры состояния.

Я снова отправлялась в Европу, на единственный континент, который меня в тот момент интересовал, в страну, которую должна была увидеть впервые, – в Голландию, где мы останавливались и в сельской местности, и в столице. Однако в списке локаций для съемок значился и Берлин. В этот раз я приехала туда не обычным туристом, ночующим в обычном отеле в центре города. Мы со съемочной группой разместились в слегка отремонтированном жилом районе в старой восточной части, и я проводила день за днем в исследованиях, работе и взаимодействии с остальными, но мне кажется, одним этим не объяснить того, что Берлин показался совершенно новым и совершенно другим городом, чем тот, через который я проезжала ровно год назад. Часть этого эффекта объяснялась переменами, произошедшими во мне между этими двумя визитами: изменился определенно не Берлин, а человек, который снова ступил в его неукротимые городские джунгли.