Свидетельница - Алина Знаменская

У Клавы было четверо детей. Последняя дочь, Кира, родилась перед самой войной. Мужа Клавы призвали в первые же дни. Немцы наступали стремительно, но слухи об их зверствах летели впереди них.

И вот, заслышав шум приближающихся машин и рев мотоциклов, луковнинцы кинулись в лес. Сестры схватили припасенные узелки, полусонных детей вытолкали в сени. Грудная малышка зашлась криком.

– Хлеба возьми, – приказала Клава сестре, вытаскивая из зыбки орущего младенца. Кирин рот заткнули хлебной соской.

Выскочили на улицу, а там уже все соседи – молча и торопливо тянутся через огороды к лесу.

Шли не оглядываясь, не разговаривая, не останавливаясь. Кончились огороды, началось свекольное поле. Клава подгоняла детей. Руки оттягивал младенец. Зина тянула за руку шестилетнюю племянницу Ниночку. В другой руке тащила узел с одеждой. Девятилетний Володя вел младшего брата Ванечку. За плечами у Володи был пристроен сидор с провизией. Никто не хныкал, не разговаривал. Страх подгонял.

Но это ведь только говорится так – убегали. Такой компанией можно разве что быстро уходить, не убегать. Лес еще лишь начался, а они уже устали. Пробирались через бурелом, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться. Взрослые устали прежде детей. Мальки вскоре вырвались вперед, бежали, догоняя соседей, а сестры стояли, прижавшись спинами к деревьям. Далеко позади, там, где осталась их деревня, застрочили автоматные очереди.

Ребенок закряхтел, зашевелился, захныкал.

– Все руки оттянула! – простонала Клава. – Сил никаких! Оставить надо было тебя…

– Что ты говоришь-то, Клава? – испугалась Зина. – Кому оставить? Глянь-ко!

В стороне деревни небо полыхало огнем.

– Ох, Зинка, пропадем мы! – запричитала Клава. – Куда с таким выводком? Ой пропадем…

– Ничего, Клавонька, как-нибудь… Даст Бог, обойдется…

– Как-нибудь! – зло передразнила Клава сестру, а после рукой махнула. Чего с той взять? Дурочка. Будто и не понимает, что стряслось. Куда бежать? Кто ждет их, кому они нужны? Да, пожалуй, с такой скоростью отстанут от односельчан! Сгинут в болотах. – Пошли, – угрюмо бросила она. – Нечего выжидать.

Кончился лес. Впереди простиралось болото. Сюда по осени луковнинцы ходили за клюквой.

Дети, уставшие от ходьбы, вопросительно смотрели на мать. Зина опустилась на кочку – от беспрерывного движения нестерпимо кололо в боку.

– Я догоню, вы ступайте, – виновато улыбнулась она.

Уже совсем рассвело, но над болотом все еще плавал туман. Он поглощал ступавших в его владения моментально. Люди исчезали в нем, а Зина сидела на кочке и смотрела им вслед. Наконец она заставила себя подняться, взвалила на себя узел с одеждой и пошла. По болоту приходилось передвигаться почти ползком. Чуть замешкаешься, и не жди пощады – утянет, засосет. Туман постепенно отступал, расходился рваными клочьями. Зина увидела впереди спину соседки, вдовы Сорочихи. Поняла, что направление держит правильно.

Рассеялся туман. Исчезла Сорочиха – ушла вперед. Зина поняла, что здорово отстала от своих. А болото как назло все не кончалось.

Но вот наконец твердая почва под ногами. Зина выбралась на поляну и опустилась в траву обессиленная. Закрыла глаза. Как хотелось уснуть! Не шевелить ни рукой, ни ногой. Она, пожалуй, и задремала ненадолго. Привиделась родительская изба, свет керосиновой лампы в закутке за печкой, потрескиванье березовых поленьев в топке и тонкий писк племяшки. Зина во сне толкнула люльку, стала покачивать туда-сюда и приговаривать привычное: «Ай-люли-люли, люли…»

Но девчонка не хотела угомониться, все пищала и пищала. Вот уж и мать слезла с печи, достала младенца из люльки, протянула Зине: что ж, мол, ты сидишь, возьми на руки…

Тут Зина поняла, что видит мать-покойницу и что это сон. Что не дома она! Далеко за болотом и лесом осталась деревня, что там уже хозяйничают фашисты. А они-то всей деревней удирают, как воры какие…

Зина открыла глаза и села. Но сон будто не совсем оборвался. Какая-то его часть все еще жила… Писк младенца не прекратился с ее пробуждением, а, наоборот, усилился.

– Клава? – позвала Зина, но сестра не отозвалась.

Тогда девушка вскочила и пошла на звук. Он исходил со стороны кустов, слева. Приблизившись, Зина заглянула за ветки и ахнула. На травке под кустом волчьей ягоды лежала ее племяшка и, красная от натуги, заходилась в плаче.

– Боже святый! – ахнула Зина.

Она сразу все поняла. И не посмела осудить сестру даже мысленно. Нет, она понимала. Сестра выбилась из сил, отчаялась. Трое деток, мал мала меньше, да еще грудной младенец. Без дома, без мужа, она обречена на тяготы скиталицы. Они все обречены… Зина хоть и не умела складно выражать свои мысли, однако думала примерно так, когда руки ее перепеленывали малышку, а голос выводил привычное «люли-люли».

Зина жалела сестру, но все же ни секунды не колебалась – бросила узел с одеждой и подобрала младенца.

Влетело ей потом за этот узел. Там было все самое необходимое, без чего не обойтись.

– Подобрала? – угрюмо буркнула Клава, когда сестра догнала своих и, валясь с ног от усталости, молча опустилась на траву.

– Покорми ее, – попросила Зина.

Клава вынула грудь и сунула орущей дочке. Та зажмурилась, зачмокала.

– Вот и нянчайся с ней, коли ты такая умная!

– Ладно, – согласилась Зина.

Сама знала, что никакая она не умная. Клава нарочно ее поддразнивает. Она, Зина, и семилетку-то не окончила, мать сказала, что нечего зря время проводить, по хозяйству дел полно. И Зина без сожаления оставила учебу, которая давалась с трудом. Ей легче было в колхозе на уборочной снопы вязать, чем с задачками по математике мучиться.

А вот Клава отлично училась, техникум окончила.

Про Зину мать говорила: «Бог умом обидел». Но Зина знала – не только умом, но и красотой ей с Клавуней не сравниться. Но у нее даже и в мыслях не было завидовать. Она умела жить чужими радостями, как своими.

Это Клава так ругается, от горя. От мужа вестей нет, впереди – неизвестность. Тяжело с малыми детками.

А грудная Кира с того дня так и перешла к Зине. Та малышку только покормить сестре давала, а носила сама, боялась, что Клава опять бросит где-нибудь.

Так у них и повелось. Кира подросла и ходила за простоватой Зиной как за матерью, любила ее и считала своей собственностью. А настоящую мать побаивалась и дичилась.

А позже, когда Клава вышла замуж во второй раз и уехала в Ленинград, Кира наотрез отказалась ехать со всеми, осталась с Зиной. Потом уже, после школы, поехала поступать к матери в Ленинград. Но жить стала в общежитии.

Я эту историю не уставала слушать, может быть, потому, что рассказывалась она в нашем доме крайне редко. И всякий раз всплывали новые подробности.