Александр Блок - Владимир Новиков

Наилучшим образом складываются и его отношения с женой отца Марьей Тимофеевной, со сводной сестрой Ангелиной, семнадцатилетней девушкой, которую он находит оригинальной. Завещания Александр Львович не оставил, но по закону старший сын — главный наследник. Размеры состояния достаточно велики (оно включало в себя и нерастраченное наследство матери Александра Львовича), имущественных споров между наследниками не возникает, они охотно идут на уступки друг другу.

Девятого декабря Блок извещает Любовь Дмитриевну: «Я везу много вещей, нам надо будет, думаю, в январе переселиться на хорошую квартиру. Везу и тебе и себе старинные и очаровательные вещи. Подумываю о том, что мы с тобой скоро поедем, например, в Рим. Денег у меня больше, чем у тебя, но ты этого пока не рассказывай». Может даже показаться, что Блока развеселило свалившееся на него богатство.

А в записной книжке вслед за кратчайшими знаками первых варшавских дней («Панихиды. Квартира»» «Квартира. Панихиды») появляются такие свидетельства: «“Напился”» (кавычки блоковские); «Денежные дела. Пьянство»; «Не пошел к обедне на кладбище из-за пьянства. Бродил один» (это как раз 9 декабря); «Беляевы, квартира, пил, “Аквариум”»…

Явная травма. Что такое смерть отца? Для человека, признающего свое сыновство, — огромное энергетическое вычитание. Независимо от степени осознания трагического факта, независимо от отношений, которые сложились у сына с отцом. Отец был, а теперь его нет. Пьянство — это в данном случае способ если не утешения, то отвлечения от встречи со смертью, от генеральной репетиции смерти собственной.

У поэта, впрочем, имеется еще один выход — рассказать об этом стихами. Еще в поезде на пути в Варшаву Блок, фиксируя в записной книжке свое эмоциональное состояние, переходит на четырехстопный ямб: «Отец лежит в Долине роз и тяжко бредит, трудно дышит». Уже набросана строка будущей поэмы «Возмездие», где предстанет история отца и сына. Мифологизированная, конечно, но чувство, легшее в основу, — простое и подлинное:

«1910 год – это смерть Комиссаржевской (так у Блока. – В. Н.), смерть Врубеля и смерть Толстого. С Комиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем – громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий – вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность – мудрая человечность.

Далее, 1910 год – это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном…»

Так Блок в предисловии к третьей главе поэмы «Возмездие» (1919) обозначает главные приметы памятного года в истории русской культуры. Тридцатого года в блоковской жизни.

В житейском смысле год начался уныло. Была поездка в Ревель. Александра Андреевна за десять дней, проведенных с «детьми» (то есть с сыном и снохой), слегка оправилась от депрессии, но решение перевезти ее в Петербург и поселить на Галерной в соседней квартире (проделав туда дверь) оказалось опрометчивым. 18 февраля Блок записывает: «Люба довела маму до болезни. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе — мою мать, то есть мою совесть. Люба на земле — страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но — 1898—1902 годы сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее».

Написано, конечно, «под настроение», чтобы излить на бумаге недобрые чувства и не произносить подобные речи вслух. Но вкус жизни горек. Не сделало его слаще новое материальное положение. Найденная в тюфяке покойного Александра Львовича «целая калифорния» (по выражению его варшавского знакомого) настроение сына радикально не переменила. И все же свободнее живется, когда в письменном столе могут вдруг обнаружиться неучтенные три тысячи рублей. Александру Андреевну устраивают в санаторий в Сокольниках. «Живи, живи растительной жизнью, насколько только можешь, изо всех сил утром видь утро, а вечером — вечер, и я тоже буду об этом стараться…» — уговаривает ее сын в одном из писем.

Но сам он этой весной и не старается примириться с обыденностью. «С мирным счастьем покончены счеты…». Уход Комиссаржевской и Врубеля — повод и импульс для раздумий об историческом смысле жизни художника, о степени реализованности его творческой стратегии. «Теперь ты с нею — с величавой, / С несбыточной твоей мечтой» — так прощается Блок с великой актрисой, узнав, что она умерла от черной оспы в Ташкенте. (Обратим внимание: «несбыточной» — слово болезненное, непривычное для некрологической риторики.) А 7 марта он выступает на вечере памяти Комиссаржевской в зале Городской думы с речью, которая будет опубликована вместе со стихами.

Нестандартное слово произносит Блок и на прощании Врубелем 3 апреля. Он говорит о бесконечности художественного поиска, о несущественности его результата: «… Всего важнее лишь факт, что творческая энергия была затрачена, молния сверкнула, гений родился». И первая, и вторая некрологические речи — своеобразный разбег для выступления «О современном состоянии русского символизма» 8 апреля на собрании Общества ревнителей художественного слова.

Началось все с доклада Вячеслава Иванова «Заветы символизма» на диспуте 26 марта, после которого Иванов уговорил Блока выступить с ответом. Блок испытывает некоторую напряженность и неуверенность, не совсем прошедшую и после собрания, к которому он основательно готовился. «Я читал в Академии доклад, за который меня хвалили и Вячеслав целовал, но и этот доклад — плохой и словесный. От слов, в которых я окончательно запутался и изолгался, я, как от чумы, бегу в Шахматовой, — кается Блок в письме матери 12 апреля 1910 года. Было бы, однако, наивно принимать этот самооговор за чистую монету.

Попробуем прочитать блоковское выступление современным взглядом, вынеся за скобки столетнюю временную дистанцию. Начинает он, как и намеревался — «довольно пространно, не особенно живо» (о чем писал матери перед докладом). Первая фраза — извинительно-оправдательная: «Прямая обязанность художника — показывать, а не доказывать». Потом идет привычный разговор о «тезе и антитезе» как двух элементах символистского художественного мышления — с цитатами из Вяч. Иванова, Вл. Соловьева, Брюсова, Сологуба, с упоминаниями о Врубеле. Почти академично. Но с какого-то момента Блок переходит на «я»: «…мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим “анатомическим театром”, или балаганом , где я сам играю роль наряду с моими изумительными куклами… Иначе говоря, я уже сделал собственную жизнь искусством (тенденция, проходящая очень ярко через все европейское декадентство )». «Незнакомка» в блоковской автоинтерпретации предстает как «венец антитезы», а потом начинается смелое самоцитирование: «Шлейф, забрызганный звездами…», «Там, в ночной, завывающей стуже…»