Патологии - Захар Прилепин

«Иначе, зачем здесь умирают наши парни…» - хочу я сказать ещё, но не говорю.

- Это, что ли, смысл? - спрашивает он, кивнув за окно.

Там, я помню, лежал труп.

- Божественный смысл… - повторяет за мной Монах тихо, - Ты очень много говоришь о том, чего не способен почувствовать.

Спустя несколько часов я укладываюсь спать в «почивальне».

Брожу и рвусь во сне как в буреломе.

Приснились слова. Кажется, такие: Бог держит землю, как измученный жаждой ребенок чашку с молоком - с нежностью, с трепетом, - но может и уронить…

Проснулся.

- Уронить, - повторил я внятно.

- А? - зло спросил кто-то.

- Уронить, - отвечаю.

Филя ест то, чем тошнило Старичкова.

На улице опять льёт. Стоит тупой, нудный, наполняющий голову мутью, шум воды.

Под утро ранило ещё одного пацана из взвода Столяра, в бок срекошетило пулей.

Ему так плохо, что все боятся - умрёт.

У Аружева вылезла черная густая щетина, - впервые за всю командировку он не брился два дня подряд. Он смотрит на осипшую рацию.

Непроспавшиеся, с красными глазами, подрагивающие в ознобе, ждём: быть может, Семёныч приедет за нами.

Город всю ночь горел, дымился, беспрестанно стрелял. Что там происходит, а… Может, уже убили всех? А кто стреляет?

Хочется есть. Кошусь по сторонам, вижу на полу несколько пустых консервных банок. Пожевать что-нибудь, корку - хлеба или лимона, - хочется.

Шнурки, обращаю внимание на свои шнурки. Кажется, что они кислые на вкус, их можно пожевывать и посасывать, гоняя по рту приятную солоноватую слюну. Откуда-то из детства помню об этом. Рот наполняется слюной. Глотать ее, почему-то холодную, не хочется. Сплёвываю.

Курю на голодный желудок. Дую на серые пальцы. Вижу свои неприятно длинные грязные ноги. Не поленившись, лезу в свой увязанный рюкзак за ножницами. Никогда не выносил длинных ногтей, даже ночью просыпался, чтобы постричь, если, проведя рукой по простыне во сне, чувствовал, что отросли.

С щёлканьем ножниц на грязный пол падает кривая мелко струганная роговица, сухая мертвечина.

Слышна тяжелая стрельба. Не хочется вставать, идти смотреть, - кто там стреляет, куда стреляет, зачем стреляет. Подумав об этом, бросаю на пол слабо звякнувшие ножницы, встаю, иду.

- Три «коробочки» на дороге! - докладывают наблюдающие, - Движутся в нашу сторону.

«А может, за нами едут?»

Останавливаюсь, чувствую, что дрожат руки, но уже не от страха, нет, - от волненья за тех, кто едет к нам, и ещё, наверное, от усталости.

Ещё не дойдя до поста, слышу гам, крики, стрельбу из автоматов.

Забываю, что устал, не выспался, голоден. Кто-то обгоняет меня. По невнятным суматошным голосам, понимаю, что на дороге наши, - наверное, Семёныч, - они уже близко, и по ним стреляют. И по школе тоже стреляют. Опять стреляют, сколько можно…

Вхожу в помещение, съежившись от брезгливой дурноты. Запах пороха и железа и пота, битый кирпич, битое стекло и этот беспрестанный грохот, - чувствую, вижу и слышу, - и не хочу чувствовать, не хочу видеть, не хочу слышать.

Но руки уже сами снимают автомат с предохранителя, и патрон уже дослан в патронник.

- Прикрывайте, ребятки, плотнее прикрывайте! - это голос Семёныча, я слышу его по рации, и вздрагиваю, не понимаю сам от чего, - наверное, от ощущения счастья, готового, подобно тяжелой рыбе, вот-вот сорваться, кануть в тяжелую воду.

Хочется высунуться в окно, и бить, и бить безжалостно и без страха, - ведь нас просит Семёныч, - командир, который приехал за нами, нас, непутёвых, забрать.

Три БТРа, - едва выглянув, я сразу вижу три БТРа на дороге, и бесконечную грязную сырость, и дождь, и дым, и одна из «коробочек» горит. От неё спешат бойцы, волоча за руки раненого.

По БТРам стреляют прямо из дома у дороги, - полощут в упор.

Наверное, ещё из «хрущевок» стреляют, бляди.

Всё начинает заволакивать дымом, - наверное, угодившие в засаду, бросили шашки.

- Семёныч! - выкрикивает кто-то из наших.

Да, это он, наверняка, - прямой, с крепкой спиной, с трубой «граника» на плече. Он бьёт в упор в дом, где сидят чичи. И теряется в дыму, больше его не видно.

- Берите выше! - кричу я стреляющим рядом со мной пацанам, боясь, как бы не порешили своих, не видных за дымом.

Рядом цокают пули, я не прячусь. Не знаю, боюсь или нет. Просто, какой смысл прятаться, если уже не попали. Тем более, что стреляющие по школе, бьют наугад. Слышу - Столяр вызывает Хасана:

- Внимательнее! Подъезжают «коробочки». «Коробочки»! Внимательнее! Понял, нет?

- Понял он, понял, - отвечает Плохиш.

Дым, порывами, рассеивается. Один БТР горит, двух других нет.

«Где они? - думаю, усевшись, снаряжая магазины, - Должны уже приехать».

Хочется сорваться, сбегать вниз, чтобы посмотреть.

«Сколько я рожков отстрелял за сутки? - думаю, присев у бойницы и снаряжая. - Штук сто…»

Зачем-то считаю вслух снаряжаемые патроны, - пытаюсь отвлечь себя от мысли, - где Семёныч, здесь ли наши, или нет, - пытаюсь, и не могу.

- Егор, сходи? - просит меня Скворец.

Оставляю его за старшего, спешу в «почивальню».

Ещё не дойдя до нее, вижу на улице, зайдя, в одну из комнат, «коробочки» - две железных гробины, стоящие у левой стороны школы, у самой стены, - так их не видно из «хрущёвок», а пустырь хорошо простреливается.

- Наши! Приехали! Семёныч там! - говорят мне пацаны, сияя.

Они бьют по пустырю, - жестко, упрямо, длинными очередями, не жалея патронов, - наверное, от хорошего, почти задорного настроения, - рубят кусты и полевую дурнину, корни, проволоку, сучьё поваленных неведомо кем кривых и хилых деревьев. Чтоб никакая гадина не подползла к нашим машинам.

- Собираться, что ли? - спрашивают меня пацаны, когда я направляюсь к выходу.

- Сидите пока, - говорю и ухожу, и тоскливое предощущение ноет в моём мозгу, понимание чего-то до предела простого, чего я сам не хочу понимать.

- Только три «коробочки», Костя, только три! Взвод липецких СОБРов и три коробочки! - слышу я, подходя к «почивальне» рокочущий, хриплый, родной голос Семёныча, радуюсь этому голосу, и тут же постигаю смысл сказанного им, - нас не увезут, мы просто не вместимся в «коробочки».

Семёныч с хорошо перевязанной головой и Столяр стоят в коридоре.

- Я эти три БТРа выбивал всю ночь! И весь день! Они «вертушек» не дают, - говорят «нелетная погода»! В первый день была лётная, а они не дали. А сегодня - нелётная! Я говорю: «Ребят моих покрошат всех!» Я, Костя, умолял их. А командира у липецких «собров» убили! Он на моей, Костя, совести… - Семёныч говорит зло, в его словах нет желанья оправдаться, - он говорит, как есть.