Соседская девочка (сборник) - Денис Драгунский

И вдруг такая подлость.

Митя вошел в комнату вслед за ней, сел на диван. Наташа захлопнула ноутбук и спросила:

– Как это – просто так захотелось? Правду скажи. Если ты меня… – она сглотнула и сказала: – Если ты меня любишь.

Она ненавидела все эти высокие жалкие слова и никогда их не говорила. Но тут уж пришлось.

– Да вот так как-то, – сказал Митя. – Потому что я люблю Моцарта в аутентичном исполнении. У меня есть все записи аутентистов. И не только Моцарта. Баха, Гайдна и Вивальди. А это самый лучший оркестр из Зальцбурга, они играют на подлинных инструментах и струны натягивают, как тогда. Слабее гораздо. Дирижер Антонин Шиглер-Феретти. И тебя я тоже люблю. Ты же знаешь.

– Зачем ты меня обманывал? – заплакала Наташа.

– Ты мне очень понравилась. Я в тебя сразу влюбился. А потом Настя сказала…

– Когда это она тебе сказала? При чем тут она?

– Господи! Мы же втроем в кафе сидели. Ты пошла в туалет, а она мне быстренько сказала, что тебе нужен такой мужик типа, грубо говоря, «Манька, щец! Манька, в койку!».

Наташа заплакала еще сильнее.

– Ну что ты расстраиваешься! – огорчился Митя. – Я же знаю, что ты на компе тайком смотришь… Сплошной артхаус.

– Ты схачил мои пароли?!

– Ну прости, прости, прости меня… – он встал перед ней на колени.

Она нагнулась к нему.

Они обнялись и поцеловались.

В общем, стали они жить-поживать дальше.

Вроде все хорошо. Не надо притворяться. Можно вместе ходить на концерты аутентистов, вместе смотреть артхаусное кино, обсуждать Бэнкси и Ай Вэйвэя.

Хорошо, да. Но уже как-то не так.

Впрочем, пока еще не развелись.

В начале февраля 1917 года я, тогда пехотный капитан, из-за войны получивший свой чин быстрее обычного, был назначен в Особую команду Собственного Его Императорского Величества железнодорожного полка. Забота наша была обслуживать и охранять царские поезда, и, случалось, мы ездили то в литере «А», то в литере «Б» – то есть не в сопровождающих составах, а в царских, назначенных для самого Главковерха и высшего генеральства. Императора я видел не раз, два раза мне приходилось беседовать с ним. Первый разговор, впрочем, был весьма краток, и его даже нельзя назвать беседой. Я отвечал за телеграф и однажды, подавая Его Величеству депеши в специальном бюваре и глядя на его огорченное лицо с неожиданными мешками под глазами, дерзнул спросить: «Могу ли чем-нибудь быть полезен?»

Это и в самом деле было дерзостью. Смысл этого вопроса был «Могу ли я идти, наконец?» – потому что император, погрузившись в чтение депеш, словно бы забыл обо мне и не сказал «вы свободны» или что-то в этом роде. Даже рукой не взмахнул – ступайте, мол. Но и никак не показал, что я должен остаться. Просто забыл обо мне. Признаться, мне это было неприятно и даже обидно.

Вы спросите: как у обыкновенного пехотного капитана, выходца из обыкновеннейшей русской провинциальной верноподданной семьи (отец – гимназический учитель математики, коллежский асессор, как раз моего ранга, если по Табели; мама – хозяйка большого дома, управительница семьи, где у меня две сестры и два брата), – как у меня могло появиться чувство, даже тень чувства обиды на государя, на императора, на помазанника Божия? Если бы мои покойные мама и папа услышали меня, они бы замахали руками и вскрикнули бы от ужаса, отец бы покраснел, а мама начала бы креститься – как же, это ведь невыразимое, незабываемое счастье – стоять рядом с государем, и он тебя не отсылает прочь! Позволяет быть рядом с ним в тесном салоне царского поезда! Стой же, глупенький, лови секунды радости, дыши с царем одним воздухом, запоминай малейшие черточки, лицо, руки, одежду, движения – потом будешь рассказывать детям и внукам, а они будут тебе благоговейно внимать.

Н-да.

Но тогда, в феврале 1917-го, люди думали совсем иначе, чем тридцать, двадцать, да даже десять лет назад. Точнее говоря, чем двенадцать лет назад. Уже пронеслись по России роковые слова несчастного Гапона «Царя у нас больше нет», и эти слова поколебали даже не трон, а то, на чем трон держится, – «мнение народное». Помните Пушкина: «А знаешь ли, чем мы сильны, Басманов? Не войском, нет! Не польскою помогой, а мнением. Да! Мнением народным…» – и дальше что-то вроде «самозванцу без выстрела сдавались города, а воевод упрямых чернь вязала». Прав Достоевский: Пушкин – великий пророк. Тут на покое я много читаю русских книг, так что прошу извинения за всяческие цитаты и сопоставления… Простите, я слегка отвлекся. В 1917 году народ наливался ненавистью к династии, к придворной камарилье, к Распутину. Посему и фигура монарха сильно полиняла в смысле «священной фигуры государя». И я, простой пехотный капитан, стоя около двери салона, воспринимал царя всего лишь как начальство. Я принес начальству бумаги, а начальство не соизволило сказать мне ни слова, ни «ступайте», ни «обождите». Посему я и спросил императора: «Могу ли чем-нибудь быть полезен?» Он поднял на меня усталые, добрые, чуть ли не растерянные глаза и сказал: «О да, капитан. Если бы вы мне объяснили, что происходит… и что за штучка генерал Рузский… Шучу! – вдруг вскрикнул он. – Шучу, ступайте!» – и хлопнул ладонью по столу.

Я вышел.

Генерал Рузский, командующий Северным фронтом, был та еще штучка. Говорили, что он в стачке с Родзянко и вообще с думскими радикалами. Но человек волевой, при этом осторожный и беспринципный, с навыками холодного шантажиста, что ему пригодилось в роковые дни марта, да вы это всё и сами знаете. Однако в главной идее генерала было нечто резонное, как ни странно. С другой стороны, что странного? Люди моего поколения были воспитаны на старинных романах, где благородный человек противостоял подлецу, и все, что говорил и делал благородный, было благородно и умно, а все, что говорил и вытворял подлец, было подло и глупо. Увы! Двадцатый век учит нас, что все не столь определенно в смысле морали и ума. Но об этом чуть позже.

После сего краткого разговора – даже не разговора, а одной царской фразы – я вдруг понял, что дни России сочтены. Что это не крики агитаторов, не мрачные пророчества поэтов, – а что это самая что ни на есть реальность, которая наступит со дня на день. Какое будущее может быть у страны, в которой усталый и растерянный император жалуется пехотному капитану на своего генерала?

Я человек верующий, но никоим образом не мистик, не духовидец и не толкователь сновидений. Однако с этого дня меня начали мучить сны. Ангел прилетал и словно бы развертывал простыню передо мной и наводил кинематографический проектор, и в его стрекотании, в мелькании теней развертывались картины бунтов и пожаров, полей сражений и уличных баррикад. Мельком увидел я кучу изуродованных трупов, на которых поверху лежала смятая и запачканная горностаевая мантия, и я проснулся в ужасе от того, что никакого ужаса я не испытываю. Назавтра мне снились торжествующие рожи хамов, пьяных матросов и фабричных, но вместе с тем ангел на экране показывал мне похороны британской королевы Виктории, которые состоялись в 1901 году и были засняты фирмой «Патэ». Ах, как все было благопристойно, торжественно и скорбно, сколько народу, какое генеральство, какие дамы и господа! Когда гроб снимали с лафета и вносили в храм, я заметил в левом верхнем углу экрана женщину в белом, она стояла, кажется, на стуле, возвышаясь над толпою, и держала в руках ребенка, тоже в белом. Кто она была? Мне показалось, что это сама Британия со своим потомством. А затем шли ужасные сцены русского бунта.