Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

в париках и вообще всячески испытывать долготерпение соответствующих органов.

Поймать его было как нечего делать, но органы почему-то не торопились. Нельзя же ловить шпиона в начале или даже в середине повествования – сами подумайте. Нельзя же с выразительным прищуром произнести неизбежную мантру «ваша карта бита, гражданин Герасимов, он же гражданин Никитенко, он же герр фон Клопф, он же Джеймс Ричардсон» раньше, чем на предпоследней странице.

Именно на предпоследней, ибо последняя страница была предназначена для того, чтобы там усталый майор, слегка косящийся в сторону прибитого к стенке Феликса Эдмундыча, ласково потрепывал свободной от мельхиорового подстаканника с крепким чаем рукой непокорные вихры какого-нибудь смущенно красневшего Генки: «Спасибо тебе, сынок! Молодец! У меня в Ельце такой же герой подрастает. Года полтора уж не видел его. Все отпуска не дают. Ну да что там, служба есть служба!» В этом месте майор чуть грустнеет, а Генка плотоядным взором вглядывается в неведомую даль, не иначе как затевая новые разоблачительные мероприятия.

Жизнь, как известно, полна противоречий и парадоксов. Парадокс в данном случае еще и в том, что вопреки той сложившейся в моем детском понимании иерархии носителей зла, о которой я упомянул в начале, и в явном нарушении этой иерархии шпионы из кинофильмов и книжек моего детства в силу своей сугубой бестолковости и отменной дурости были даже как-то не очень страшны, вроде как гоголевские черти. Иногда они вызывали даже нечто вроде сочувствия.

Мой товарищ рассказывал, как во второй половине пятидесятых годов, будучи ребенком, он со своим отцом поехал отдохнуть в какую-то Вологодскую, допустим, деревню. Отец его, детский писатель, выглядел по тем временам и тем более по тем местам довольно-таки экстравагантно, во всяком случае, по причине глазной болезни темные очки он как раз и носил. Кажется, клетчатый пиджак имел место. Впрочем, не уверен.

Так вот, сняли они комнату у приветливой бабушки, жили там тихо и благолепно, с деревенскими взрослыми и детьми завели что-то вроде дружбы, но с какого-то момента стали замечать на себе не то чтобы подозрительные, а скорее преувеличенно любопытные взгляды. Однажды мальчик случайно услышал разговор своей хозяйки с каким-то заезжим человеком: «Тут у нас один шпиён живёть. С сыном. Плохого не скажу – человек хороший. Непьющий, хотя и веселый».

Но разоблачать их никто не собирался. Во-первых, то, что они «шпиёны», было понятно и так. Во-вторых, люди-то все-таки хорошие. Чего ж разоблачать-то. Пусть себе живут, если платят в срок да еще и картошку с огурцами покупают прямо с огорода.

Правильно, пусть себе живут. Во-первых, им, шпионам, все равно не под силу разрушить наш прекрасный и яростный мир, устремленный в самобытное будущее, под завязку напиханное исключительно традиционными, генетически усвоенными, хотя и трудно формулируемыми ценностями. Не удастся им раскачать крепко засевшую в тине и глине нашу горделивую красавицу-лодку.

Ну а во-вторых, куда ж нам без них, без шпионов! Разоблачать-то ведь надо кого-нибудь! Самих себя, что ли?

Случайный эпизод

Девятнадцатого утром я проснулся от непонятного монотонного гула, доносившегося из-за леса. Я и моя семья жили тогда в подмосковных Жаворонках – снимали там дачу. Проснувшись, я уже не сумел вернуться в утренний сон, а стал зачем-то вслушиваться в этот странный гул. В этот неясный, но, как выяснилось вскоре, исторически важный шум самого времени.

Я вышел на крыльцо. На крыльце уже стоял с озабоченным выражением лица хозяин дачи, танковый полковник в отставке. «Это танки идут, – сказал он уверенно. – По Минскому шоссе. В сторону Москвы. Интересно, чего это они», – добавил он с неопределенной интонацией и включил радиоприемник «Спидола» с погнутой антенной.

Там женский голос с невыносимо советскими интонациями, которые под влиянием перестроечной разноголосицы вроде как заметно потускнели за последние пару лет, говорил что-то о «восстановлении традиционных ценностей советского народа, подвергшихся за последнее время…» Ну, понятно – примерно то же самое, что часто слышим мы и в наши дни.

Потом разные люди спрашивали меня, стало ли мне страшно в тот момент. Почему-то совсем нет, хотя я и не причисляю себя к числу беззаветных храбрецов. Нет, не страшно. Безмерно тошно.

Вскоре выяснилось, что сходные чувства испытали тогда многие. Огромные массы людей вдруг ощутили невозможность даже вообразить себе, что сейчас снова начнется «все это». Потому что слишком свежи были в памяти реалии этой, с позволения сказать, жизни. Потому что никто не успел еще забыть ни замороженных глаз комсомольских активистов, ни снотворных политинформаций, ни пьяных ленинских субботников, ни тошнотворно задушевных интонаций телевизионных дикторов, ни циклопических портретов и лозунгов, героически прикрывавших собой прорехи в заборах и прочие «отдельные недостатки», ни предсъездовских вахт трудящихся, ни многочасовых речей генеральных секретарей, ни пятилеток количества, вопреки законам диамата так и не переходящих в качество, ни много другого.

Это все лишь теперь, в наши дни, стало чем-то вроде легенды, для кого-то, кстати, даже привлекательной, как становится иногда привлекательным все то, что постепенно обретает музейный статус и вид.

Для людей того времени это было даже не вчерашним, а практически сегодняшним днем.

С нетерпением дождавшись конца перерыва в электричках, я помчался на станцию. Поезд был переполнен. Стоя среди ехавших в столицу сограждан, я пытался вглядываться в лица. Должен признаться, я тогда приуныл, потому что буквально ничего, кроме повседневной бытовой озабоченности, я в этих лицах не обнаружил.

С вокзала я пошел пешком домой. Улица Горького (тогда еще улица Горького) показалась мне безлюдной. Я жил тогда рядом с метро «Маяковская», на Садовом кольце. Прямо под окнами дома я увидел одинокий танк, который казался необитаемым. Просто стоял и стоял. Стоял так, как будто он всегда там был. Это ощущение будничности слегка меня успокоило.

Вбежал в квартиру, одной рукой включил радио, другой – схватил телефонную трубку и стал обзванивать друзей.

Дальше – все более или менее известно и описано в куче разнообразных воспоминаний.

Во вторую, то есть последнюю, ночь шел дождь. Отовсюду доносились слухи один другого тревожнее и фантастичнее. Промокнув до нитки, я ранним утром, когда уже заработало метро, все же отправился домой. Помню двух милиционеров, дежуривших у входа в метро «Баррикадная». Когда я, весь мокрый, прошел мимо них, один из них улыбнулся мне и показал двумя пальцами «V». Ну и я сделал то же самое. Такого душевного единения с представителями государства я не испытывал ни до, ни после этого.

Придя домой и сняв мокрую одежду, я попытался заснуть. Куда там! Повертевшись на диване сколько-то