Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

«чужого» – прием, в общем-то, старинный и вполне даже почтенный.

Он распространен, кстати, и в городском, – а в наши дни правильнее сказать в сетевом – фольклоре. Бывает так, что собственного сочинения истории, гэги, каламбуры и остроты мы атрибутируем условным «одному знакомому», «однокласснику», «бывшему коллеге», «тетке в метро», «таксисту»…

Видимо, любая история становится интереснее, смешнее, объемнее, содержательнее, если между реальным автором и слушателем-читателем оказывается некий персонаж. К тому же этот выдуманный персонаж еще и делит с автором тяжесть ответственности за сказанное или написанное.

Или все это восходит к такому, например, милому и наивному: «Один мой друг полюбил одну девушку, но девушка, кажется, его не любит». – «Вы ошибаетесь! Девушка его тоже любит».

Бывают картины в картинах, романы в романах, стихи в романах. Бывают и сами романы, являющиеся рукописями, найденными если не в Сарагосе, то, на худой конец, «на пыльном чердаке, завернутыми в старые газеты и крепко перевязанными бечевкой».

Или вот кино. Вот, допустим, кто-то из героев кинофильма – выдающийся поэт. Как тут быть – нужны ведь, извините, образцы его непревзойденной поэзии. А где их взять, если твой поэт – не Живаго, не Годунов-Чердынцев и не итальянский импровизатор из «Египетских ночей».

Текст для песенки можно, допустим, кому-то заказать – такие специалисты имеются. А кому заказать «выдающиеся стихи выдающегося поэта», совершенно непонятно.

Но ведь они бывают в кино, я сам пару-тройку раз натыкался на такие образцы пластиковой лирики, которые воспринимались не столько как «текст в тексте», а как что-то вроде «сосиски в тесте».

Или герой, например, – художник. Чаще всего гениальный, не понятый косными современниками. Чаще всего он «юноша бледный со взором горящим». Со странным, как правило, поведением. Его третируют соседи-мещане. Его слегка презирает, но по старой дружбе пытается наставить на путь бывший друг, тоже художник, но в отличие от первого добившийся «дешевого успеха».

К нему, допустим, в мастерскую приходит, допустим, его, допустим, возлюбленная.

Мастерская в кинофильме оформлена соответственно. Именно так, как в представлении режиссера должна выглядеть мастерская гения-бессребреника.

Камера там, конечно, заинтересованно прохаживается между банкой с кистями, консервной жестянкой с окурками, половинкой засохшей черной буханки на столе, репродукцией «Герники» на стене, засохшим цветком на подоконнике.

И вот он, художник (мрачноватый взгляд, смущенная полуулыбка), приоткрывает заляпанную краской занавесочку, а там…

Нет, сначала не «там». Сначала зритель видит изображенное на лице героини, из последних сил превозмогающей обожание, глубокое восхищение, потрясение даже. По лицу ее сразу же видно (это актрисы иногда умеют), что ее жизнь после встречи с таким чудом никогда не будет прежней.

«Это ты? Ты? Ты написал? Я даже не могла себе представить, что такое бывает… Ты… Ты…» – впадая в высокое косноязычие, говорит девушка.

«Ну и дура!» – про себя, а иногда и вслух говорит тот не слишком частый, но все же имеющийся в наличии зритель, успевший получить пусть хотя бы самые беглые представления об изобразительном искусстве XX века. Потому что следом этот зритель видит и саму картину. Причем в мельчайших деталях. А лучше бы не видел.

Потому что это непременно оказывается какой-нибудь ужасный ужас. Это, как правило, оказывается чем-нибудь таким, что мог бы изготовить, допустим, Илья Глазунов, вдруг вообразивший, что он, например, Модильяни. Это и понятно. Долгие годы, примерно с начала шестидесятых и чуть ли не до сих пор, среднеарифметические представления о том, что и как приблизительно должен изображать непризнанный гений, склонный к дерзкой непочтительности по отношению к жизнеподобному и конформистскому мейнстриму, такими приблизительно и были.

Вот чьи это, спрашивается, воплощенные представления о выдающейся живописи? Режиссера? Художника картины? Или это продиктовано представлением о том, каковы должны быть представления зрителя? Ну, вроде того, как собянинские оформители центра столицы представляют себе вкусы и эстетические предпочтения горожан. Ну, допустим, да, зрители бывают и такие тоже. И их даже много. Но ведь бывают же и другие!

Меня всегда интересовало, кто там создает эти бесконечные образцы великого искусства. Подозреваю, что, скорее всего, то ли сам режиссер, то ли художник, то ли оператор просто берут напрокат произведения какого-нибудь своего незадачливого друга, согласного на то, чтобы его творения были атрибутированы вымышленному персонажу.

Ну вот… А все, что вы только что прочитали, было лет десять тому назад написано моим приятелем, талантливым писателем и художником. Разочаровавшись в творчестве, он решил бросить все, сменить образ жизни и профессию. Перед тем как уехать из Москвы, даже не сообщив, куда именно, он передал мне на хранение некоторое количество своих черновых рукописей, набросков, фрагментов…

«Что мне делась с ними?» – спросил я его. «Что хочешь, – ответил он. – Если что-то понравится, можешь опубликовать. Но только одно условие – ни в коем случае не под моим именем. А лучше всего – под своим».

Пришло время признаться, что время от времени я пользуюсь этим его великодушным позволением. Вот и сейчас…

Я, конечно, должен был бы – по законам жанра – написать об этом в самом начале, но забыл. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.

«О чем ваша книга?»

В один из горячих деньков прошедшего несколько лет тому назад Мундиаля, наряду с бесконечными футбольными новостями и комментариями, где-то на периферии внимания едва слышно прошелестела и такая весть:

«Мексиканский карнавал в честь „Дня мертвых“ не пройдет на Красной площади. Московские власти после возмущения коммунистов запретили проводить на Красной площади карнавальное шествие „День мертвых“, которое планировал устроить Национальный дом болельщиков Мексики».

Видимо, даже на фоне милостиво дозволенной немыслимой вольницы этих дней «День мертвых», да еще на Красной площади, показался начальству уже совсем too much.

Отдельно, конечно, интригует это самое «возмущение коммунистов». Что их так возмутило, интересно знать? Неужто то, что карнавальная вакханалия развеселых мертвецов была задумана на территории, в общем-то, кладбища, каковым, благодаря усилиям идейных предшественников нынешних коммунистов, фактически является Красная площадь. «Тут закопаны наши священные упыри, – как бы говорят они. – И незачем тревожить их гнилые кости вашими кощунственными хиханьками да хаханьками на святую для каждого россиянина тему – тему смерти».

Да, смерть в России – штука серьезная, тут не до шуток. Это вам не то что жизнь, которой не принято особенно дорожить. Особенно если ты – само государство. И особенно – жизнью чужой. Универсальной и наиболее емкой формулой, описывающей отношение государства к чужой жизни, навсегда, мне кажется, останется бессмертное маршальское изречение «бабы новых нарожают».

Нынешний российский президент, узнав о страшной трагедии в Кемеровском торговом центре, демонстрируя верность славной традиции, формирующей или, по