Храм на рассвете - Юкио Мисима

Однако Риэ старательно избегала горькой правды — пусть она в какой-то степени подурнела от ревности, но ведь это было следствием и многих других причин: если б даже она оставалась прежней, ее все равно не любили бы, ненавидеть следовало мужа, но у того возникла необходимость отвернуться от привлекательности Риэ, поэтому он был вынужден специально подготовиться к тому, чтобы перестать ее любить, — оставалась и такая точка зрения, которая в определенной степени извиняла поведение мужа.

Риэ стала теперь подолгу смотреть на себя в зеркало. Выбившиеся из прически волосы неопрятно падали на щеку. В лице Риэ не было ничего примечательного, даже если принять во внимание его отечность.

Прежде, когда она замечала эту отечность, она употребляла больше косметики. Ей не нравилось, когда глаза выглядели припухшими как ото сна, и она гуще подводила брови, клала больше пудры. В молодые годы муж поддразнивал ее, называя такое лицо Луной. Сначала она сердилась, что подшучивают над ее болезнью, но, называя Луной, муж любил ее особенно нежно, и Риэ, полагая, что ее болезнь увеличивает любовь мужа, даже как-то гордилась своим лицом. Однако если теперь взглянуть на это, то можно предположить, что в страсти мужа, которого в молодости возбуждала припухлость на лице жены, скрывалось что-то жестокое. Может быть, когда в такие вечера он приказывал Риэ «Не двигайся!» и смотрел на нее, он воображал, как будет выглядеть ее лицо через много лет в гробу.

Сейчас, однако, её лицо в зеркале выглядело живым, но запущенным. Под потерявшими блеск волосами на круглом лице, словно кости на веере, появились жилы. Оно постепенно переставало быть женственным. Даже припухлость тоже была грубой, тусклой, какой-то вялой, как у луны, которая видна днем.

Сейчас Риэ уже не могла красиво подкраситься: это было бы поражением. Но выглядеть безобразно — тоже поражение. У нее пропало всякое желание делать что-то, чтобы не опускаться, поэтому опустившаяся, подурневшая — она так и застыла, как неровный песчаный холм. Может статься, Риэ никак не могла освободиться от чувства ревности вовсе не из-за мужа, а от собственного тяжелого бездействия, которое окутывало ее тело, как тяжелая простыня. Казалось, нужны огромные усилия для того, чтобы освободиться от бездействия, и ей было лень его сбросить. Но почему же в абсолютной лени у нее нет ни мгновения отдыха?

Риэ неожиданно вспомнила красоту зимней Фудзи, на которую она смотрела со второго этажа этого дома, когда только что вышла замуж. Свекровь послала ее в кладовку на второй этаж взять столик для Нового года, и оттуда Риэ увидела Фудзи. У нее тогда еще рукава были подвязаны красным шнурком.

Риэ решила, что вид Фудзи после дождя в чистом вечернем свете успокоит душу, и поднялась в кладовую на втором этаже, где она уже давно не была. Влезла на стопку упакованных одеял и матрасов и открыла окно с матовым стеклом. Послевоенное небо светилось, но над землей, словно слюда, стелились тучи. Фудзи не было видно.

…Хонда проснулся по малой нужде.

В голове засел обрывок прерванного сна.

Ему кажется, что он бродит по улочке — за живыми изгородями тянутся дома. Дом, где во дворе стоят подставки с карликовыми деревцами и клумба обложена раковинами, дом, где во дворе сыро и полно улиток, дом, где на краю галереи два ребенка, сидя друг против друга, пьют сладкую воду и старательно грызут вафли с обломанными краями… Это квартал Токио, из тех, что бесследно сгорели в войну. Дорога, зажатая между изгородями, кончается и упирается в сплетенную из прутьев ветхую калитку.

Он открывает калитку, входит и видит перед собой двор роскошной классического типа гостиницы. В большом дворе устроен прием, появляется распорядитель с усами, почтительно приветствует Хонду.

В это время за занавесом раздается печальная мелодия трубы. Земля под ногами расходится, и на золотом павлине в золотых одеждах появляется принцесса Лунный Свет. Люди рукоплещут им, а павлин кружит над головами, и шум его крыльев похож на звон колокольчика.

Все с обожанием смотрят на смуглые, сверкающие бедра принцессы, оседлавшей золотую птицу. И она дождем изливает на их головы благоуханную влагу своего тела.

«Почему она не пошла в уборную, — негодует Хонда. — Нужно выругать ее за такие ужасные манеры». И в поисках уборной он входит в гостиницу.

Во дворе страшный шум, а тут, внутри, стоит мертвая тишина.

Номера не заперты, двери чуть приоткрыты. Хонда растворяет их одну за другой — людей нигде нет, а в каждой комнате на кровати стоит гроб.

«Вот уборная, которую ты ищешь», — раздается откуда-то голос.

Хонда, не в силах больше терпеть, входит в одну из комнат и собирается помочиться в гроб, но из страха совершить святотатство, не может этого сделать.

На этом месте он проснулся.

…Этот сон был всего лишь печальным признаком старости с ее частыми позывами к мочеиспусканию. Но, вернувшись из уборной, Хонда, окончательно проснувшись, был одержим желанием восстановить нить недавнего сновидения. Почему? Да потому что там, во сне, он по-настоящему почувствовал себя счастливым. Он думал о том, как ему хочется еще раз в продолжение сна испытать это чувство ослепительного счастья. Там все было наполнено чистой, сияющей радостью, которой никто не стыдился. И радость была реальна. Пусть только во сне, но она заполнила собой определенный, неповторимый момент жизни Хонды, и если такую радость не воспринимать как реальную, то что же тогда реальность?

А девушка, восседавшая на летавшем в небе золотом павлине, принявшая облик бодхисаттвы, была для Хонды родной, совсем близкой — он весь растворился в этих чувствах. Йинг Тьян принадлежала ему.

И когда он утром проснулся, ощущение счастья, испытанное во сне, переполняло тело — Хонда был в прекрасном настроении.

Конечно, второй сон в эту ночь был таким неясным, что не запомнился, — в нем не было и крупицы счастья, пережитого в первом сне. Лучи света из первого сна, пронзив ворох сновидений, напоминавших снежный ком, остались в памяти.

Он снова думал о Йинг Тьян, ее отсутствие дало новый толчок мыслям. Хонда был поражен тем, как он, пятидесятивосьмилетний мужчина, весь проникнут неведомыми ему прежде чувствами, чувствами, очень похожими на первую любовь подростка.

То, что Хонда влюбился, было не только необычно, но и смешно. Он когда-то был рядом с Киёаки Мацугаэ и хорошо знал, какие люди должны испытывать страсть.

То была привилегия людей, у которых внешнее очарование сочеталось с внутренним беспорядком, отсутствием стремления к познанию, даже невежеством, и которые были способны вовлекать в свои фантазии других. Так что привилегия довольно грубая. Хонда с юношеских лет прекрасно сознавал, что сам он полная тому противоположность.

Бесконечное число раз наблюдавший неудачи людей, которые непреднамеренно оказывались в русле истории и выскальзывали из него по собственной воле, Хонда считал, что главная причина того, что эти люди не получили желаемого, кроется в том, что они жаждали его получить. Вот он ничего не желал, и 360 миллионов иен стали его собственностью.